«Атмосфера спокойная, но я не могу сориентироваться здесь, все мне кажется таким фальшивым, выдуманным, почему мне так неприятно, почему я чувствую себя не в своей тарелке и злюсь именно тогда, когда внешне все кажется нормальным?»
Мне хочется сделать интерпретацию про обжорство или жадность, я еле успеваю задуматься над этой эмоцией, сопоставить ее с тем, что происходит в комнате, и заговорить: «Все мне кажется таким спокойным...» — когда он прерывает меня: «Они похожи на рыбаков, но это обман: они — пираты. Я всегда играю в пиратов, строю корабли и разыгрываю битвы. Больше всего мне нравится пушка пирата: он стреляет ядрами по кораблям неприятеля и пробивает в них дырки, а еще мне нравится играть с катапультой Робин Гуда, которая пробивает дыры в замке» — и тут же рисует пушку и катапульту.
Тревога и злость внутри меня полностью исчезли. Я вижу связь между ядрами — настоящими проективными идентификациями эмоций, не подвергшихся осмыслению, которые так соматически и грубо ранили меня, — и дырками в словах: то, что поразило меня при отсутствии пригодного контейнера для принятия и трансформации этой злобы, поражает, «делает дыры» в словах. Марио не осознает этих эмоций, порожденных специфической ситуацией в его семье, где все изображают фальшивое благополучие.
Я внутренне формулирую данную гипотезу, но так как этот сеанс всего лишь консультация, ограничиваюсь вопросом: играет ли он в другие игры? Марио рассказывает о многочисленных компьютерных играх в жанре ужасов — «хоррор»: Дракула, Бэтмен, Инвадерс... Я думаю, что они репрезентируют очень ранние, примитивные фантазии Марио, с которыми он может соприкоснуться, только лишая их эмоций через «компьютер», дистанцируясь, но энергия, свободно гуляющая по полю, превращается в пушечные и катапультные «ядра».
Я ограничился краткими комментариями, Марио остался недоволен, в ответ он рисует мне ребенка, в одиночестве катающегося на велосипеде по двору.
Я говорю ему, что скоро к нарисованному им ребенку, конечно, придет кто-нибудь еще: мне кажется, будет хорошо, если они вместе будут играть в игру, которую только что начали мы. Я добавляю, что хочу поговорить об этом с его мамой. «Да, но если только этому кому-нибудь нравятся пираты, — таков был ответ Марио, — и что он их не слишком боится».
Мне кажется очевидным то, что отказ от объяснительных интерпретаций, основанных на символическом или контекстуальном прочтении рисунков, способствует связыванию в один узел пиктографических и эмоциональных изображений, проявившихся на контртрансферентном уровне. После этого в трансформативном развитии появляется общий для обоих смысл вплоть до осознания эмоциональной реальности «пирата» и необходимости найти контейнер (а не мишень) для его злости и эмоциональных потрясений.
Акцент на нарративных трансформациях (Соrrао, 1991) помог мне задуматься о диалоговой части сеанса как о чем-то похожем на необычный рисунок, все компоненты которого подвижны, как на живой картине.
С этой точки зрения, интересно наблюдать за появлением «персонажа» на сеансе: как он двигается, трансформируется, уходит со сцены, а на его месте появляется, заменяет его, а иногда и присоединяется к нему другой «персонаж» (герой анекдота, воспоминания, истории, сновидения...). При этом все его действия обусловлены психическим функционированием пары в данный конкретный момент (Ferro, 1996а; Badoni, 1996).
Различные модели по-разному описывают «живые картины» сеанса, но даже модели, претендующие на максимальный нейтралитет, участвуют в построении поля — отчасти оттого, что интерпретации нередко отражают защитные механизмы психики аналитика, срабатывающие против «запороговой» — неусвояемой и нетрансформируемой — психической боли (Ferro, 1993с).
Модуляция напряжения в поле и эмоциональные пиктограммы
В таких клинических ситуациях, где α-функция пациента сохранна и способна производить α-элементы, а следовательно, пациент видит сны и обладает онейрическим мышлением наяву (Bion, 1962), «аппарат по думанью мыслей» может отказать из-за перегрузки, а значит, начать обращаться с «мыслями» как с β-элементами и выбрасывать их (Bion, 1962). То же случается с интерпретациями аналитика каждый раз, когда они слишком давят на α-функцию пациента и на его аппарат по «думанью мыслей». Следовательно, с такими пациентами важно дозировать интерпретации, чтобы они были способны их воспринять. Приведенные ниже клинические случаи помогут раскрыть эту тему.
Стиральная машина Клаудии: какой режим?
У Клаудии трудности нарциссического характера, они заставляют ее отрицать собственную боль и маскировать потребность анализа профессиональным интересом (она по профессии психиатр).
С самого начала анализа присутствовал большой риск прерывания, отыгрывания, имелись признаки негативной терапевтической реакции. Я получил подсказку из ее сна, прежде чем сам успел осознать все это: «она не могла позволить себе оплатить слишком дорогостоящее вмешательство» (в эмоциональном плане).
Я понимаю, что Клаудии необходимо отрицать свою боль, но не показываю этого. Меня тронул ее интерес (о котором она мне сразу же рассказала) к арабской культуре: очарованная арабским миром, его несметными богатствами и страшной бедностью, она когда-то чуть не выбрала восточные языки вместо медицины.
Помню, как некоторые из моих интерпретаций выводили на сцену «лежащего в реанимации ребенка — он проглотил гвозди», после других интерпретаций, которые я посчитал возможным высказать напрямую, появлялась «полуслепая девочка, получившая в инкубаторе передозировку кислорода». Но если я дозировал интерпретации и модулировал свои вмешательства, мои комментарии полностью воспринимались, и тогда на сцене появлялся «окулист, вылечивший девочку своими “не интрузивными” вмешательствами, после чего у нее появились все шансы вернуть зрение». И наоборот, когда я оказывался слишком расторопным, она сразу же говорила о «главном враче: он ходил на курсы менеджеров и все время пользовался электронным мозгом».
Для меня имел большое значение один сеанс: после моей прямой интерпретации, в которой я связал очень сильную ярость, проявившуюся в ее сновидении и получившую таким образом право на жизнь, с чем-то, что причинило ей в прошлом сильную боль и что она всегда отрицала, испуганная Клаудия перебила меня словами: «Что происходит, что происходит? Маска с картины напротив приподнимается...»
Естественно, что на картине, висящей на противоположной стене, не только не было приподнимающейся маски, но и никакой маски вообще.
Я понял, что эмоции, активированные моими интерпретациями, разбили «контейнер» и вызвали сильнейшее чувство преследования, возбуждая онейрические фотограммы наяву (Melzer, 1982а,b,с; Ferro, 1993b). Если потом я интерпретировал это чувство преследования или чувства, рожденные моими вмешательствами (зависть, ревность, трудность в подчинении), то начинались пропуски сеансов или рассказы о яростных ссорах, либо озвучивались ее кошмарные отношения со старшей сестрой: Клаудия отрицала все, что было с ней связано, — отрицала и презирала. Я понял, что дальнейшие интерпретации в
