с помощью которой теория строится, исходит от пациента, из его истории, из его проективных идентификаций.
Развивать эти мысли мне помогает нарратологическая концепция «возможных миров». Это понятие, сначала развившееся в сфере модальной логики, благодаря таким авторам, как Петофи (Petofi, 1975), Ван Дийк (Van Dijk, 1976), Пэйвел (Pavel, 1976), впоследствии перешло в семиотику текста.
Вот какое определение «возможному миру» дал Платинга (Platinga, 1974): «то, каким мир мог бы быть» («а way the world could have been»).
Интереснейшим воплощением этой концепции является фильм Никетти «Стефано — о чем ни попадя»: в зависимости от эмоционального состояния героя намечаются и структурируются различные истории, которые могли бы стать реальностью26.
«Возможные миры» — это все те прогнозы, которые делает читатель по ходу чтения, в них много энциклопедического (исходящего из уже имеющихся теорий). Подобные прогнозы часто способствуют отдалению читателя от текста и построению возможных миров, не имеющих ничего общего с тем, что предлагается в тексте, хотя на самом деле нужно было бы придерживаться категорий «экономичности» чтения и «охраны прав текста» (Есо, 1990)27.
«Не оправдавшийся» прогноз читателя остается в виде набросков возможных историй, в аналитической ситуации этот прогноз может стимулировать развитие других историй, детерминированных теорией или используемыми понятиями (Bion, 1965).
Следовательно, немаловажен ответ аналитика пациенту (и еще большее значение имеет способность психики аналитика воспринимать коммуникации пациента и его проективные идентификации). С ответа аналитика начинается формирование большого количества возможных историй, которые могут в экстремальных случаях привести к негативным терапевтическим реакциям, тупикам, психотическим переносам, перерывам (Barale, Ferro 1992; Ferro, 1993е, 1994d). Или, что гораздо менее драматично, истории могут бесконечно рождаться в рамках аналитического процесса, отражая взаимодействие двух психик. В этом контексте персонажи трактуются — независимо от их принадлежности к внешнему или внутреннему миру — как «модальности выражения» того, что происходит в поле и нуждается в «нарративных узлах» для своей вербализации.
Понятие поля было введено еще гештальт-психологией, за тем переработано Мерло-Понти в его попытках создать «ситуативную» психологию, рассматривавшую психические события в контексте интерсубъективных отношений.
Баранже и Мом (Baranger, Baranger, 1961–1962; Baranger, Baranger, Mom, 1983) объединяют это понятие с основными понятиями кляйнианского психоанализа. Данные авторы определяют аналитическую ситуацию как биперсональное поле, на котором познаваема только «бессознательная фантазия пары», созданная взаимоотношением психических жизней пациента и аналитика, движимая, в частности, проективными идентификациями.
Патология пациента попадает в поле только в отношениях с аналитиком, который активно способствует (желательно в не очень большой степени) развитию патологии поля — будущему предмету психоаналитической проработки.
Поскольку аналитик и пациент образуют неразрывно связанную и дополняющую друг друга пару, оба они могут быть поняты только во взаимодействии друг с другом.
Соответственно, огромное значение придается психическому функционированию аналитика: он должен сначала позволить силам поля завлечь себя, практически поглотить, а затем отстраниться с помощью интерпретаций и «второго взгляда» — наблюдения со стороны за тем процессом, развертыванию которого аналитик сам способствует, при этом оставаясь способным выделять и описывать его особенности.
Если проективная идентификация не только всемогущая фантазия индивида, но и «нечто действительно происходящее между двумя людьми» (Bion, 1980), то «не стоит удивляться, что она имеет решающее значение в структуре любой пары» (Baranger, Baranger, 1961–1962).
Принятие этой полностью биперсональной модели проективной идентификации влечет за собой важные изменения и в представлении о динамике перенос-контрперенос. По мнению Баранже, то, что классически понимается под неврозами (или психозами) переноса, должно рассматриваться в контексте поля как неврозы (или психозы) переноса-контрпереноса, то есть как функция пары.
Инсайт, новое понимание становится возможным в аналитической ситуации, когда аналитик и пациент достигают общего понимания бессознательных фантазий, активных в данный момент в поле. Это происходит одновременно с переструктурированием самого поля, так как возможности мысли и коммуникации — и когнитивной, и аффективной — начинают распространяться на те территории, которые раньше были защищены «бастионами», «заграждениями», то есть были территориями сопротивления пары, которое сначала мобилизуется, а затем будет сломлено.
Таким образом, биперсональное поле — это место протекания динамического процесса, характеризующегося стремлением пары к созданию таких «бастионов», то есть отношений симбиотического типа (как их понимал Блегер), и место аналитической работы. Ее цель — трансформация этого опыта в истинные, несимбиотические объектные отношения. Эта нескончаемая диалектика предписывает аналитическому процессу развитие по спирали, как это описывали Баранже, вслед за Пишон-Ривьер (Pichon-Riviere) (Bezoari, Ferro, 1991b; Ferro, 1993f).
Построение историй
Как было уже сказано в первой главе, в тот самый момент, когда поле оформляется, оно становится пространством-временем интенсивного эмоционального возбуждения в виде скопления β-элементов, которые, запуская и активируя α-функцию, начинают трансформироваться в α-элементы, то есть в основном в «визуальные образы». Из α-элементов, как из кирпичиков, строятся составные части онейрического мышления наяву, которое может проявляться не только в визуальных «вспышках» (Melzer, 1982а,b,с), но и в нарративных производных (Bezoari, Ferro, 1991b; Ferro, 1993f).
Далее мне бы хотелось привести описание нескольких клинических ситуаций, в которых, отталкиваясь от проективных идентификаций не осмысленных еще эмоций, нам удавалось подойти к возможной трансформации этих протоэмоций.
Марио и пират
Мать Марио, рассказывая мне о трудностях своего сына в учебе (Марио шесть лет, а он до сих пор не научился как следует читать и писать), говорит, что он оставляет в словах «дырки» из нескольких букв, когда пишет или читает.
Она описывает его как спокойного, послушного, смирного ребенка, он с удовольствием проводит время с другими детьми и не выказывает особого беспокойства относительно весьма специфической семейной ситуации, в которой находится.
Когда Марио заходит в кабинет, я протягиваю ему карандаш и бумагу. Он сразу же рисует картинку.
Это две учительницы — «Крисна и Сноне». Я догадываюсь, что речь идет о Кристине и Симоне, но ничего не говорю о том, как он написал эти слова. Замечаю, что у них очень длинные ноги: «Они кажутся тебе очень высокими или слишком взрослыми для тебя». Он кивает: предпочитает проводить время с ребятами, а не с учительницами. Сразу же начинает рисовать новый рисунок: корабль «Парус» — это рыболовецкое судно. Но я замечаю два острия на грот-мачте и понимаю, что нужно быть осторожным в своих высказываниях.
Мои слова могут стать ветром, который будет гнать корабль в неизвестном направлении. Я спрашиваю, что делают моряки: «Ловят рыбу, а потом едят ее». Атмосфера кажется приятной, но неожиданно я начинаю чувствовать тревогу, даже неудобство, раздражение, злобу, как будто меня ударили. Я и правда чувствую боль, тяжесть в животе и говорю себе:
