Наиболее обстоятельный разбор комедийных художественных средств содержится в работах Ю. Борева «О комическом» и «Комическое и художественные средства его отражения». Однако подход Борева к проблеме совсем иной. Борев перечисляет наиболее употребительные приемы отражения комического. Поэтому он выделил такие приемы, которые при нашем подходе не требуют различения как тождественные по существу.
Ю. Борев выделяет такие приемы, как «овеществление» и «оживотнивание». Разбирая сатирическое стихотворение, где бюрократ изображен в виде деревянного придатка к столу и креслу, он справедливо отмечает, что осмеяние достигается путем уподобления бюрократа одному из элементов обстановки в кабинете. «Оживотнивание» Борев объясняет аналогичным образом.
Если провести логико-структурный анализ, то нетрудно увидеть логическую общность этих двух приемов. Обратимся к конкретному примеру. Рассмотрим такой отрывок из «Золотого теленка»:
«Это были совершенно различные люди. Один из них, как видно, держался того взгляда, что художник обязательно должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный абажур.
— Товарища Плотского… — сказал заместитель Генриха Наваррского, задыхаясь.
— Поцелуева, — добавил абажур.
— Не видели? — прокричал Наваррский.
— Он здесь должен прогуливаться, — объяснил абажур».
Авторы вначале сравнивают голову художника с абажуром, а затем просто называют его «абажур». Второго художника авторы сравнивают с Генрихом Наваррским, а потом просто называют его «Наваррский». По классификации Борева, здесь в первом случае имеется овеществление; а для второго случая можно было бы ввести несколько тяжеловесный термин «трансперсонификация».
Но можно судить и иначе: в обоих случаях применен один и тот же логический прием — метонимическая подмена объекта. Здесь нарушен первый логический закон — закон тождества. Но нарушен лишь формально, потому что читатель все время понимает, о ком идет речь («светящееся противоречие», по Гегелю). Нам кажется, что в этом и состоит в данном случае один из секретов комического эффекта.
Структурный прием конкретно воплощается в различных смысловых контекстах. Можно спорить, доведение ли здесь до абсурда или остроумие нелепости, но нам представляется, что овеществление, оживотнивание и трансперсонификация — это, по сути, один и тот же прием.
Вероятно, и среди выделенных нами 12 приемов тоже можно найти сходные по структуре и объединить их в группы. Например, ложное усиление и ложное противопоставление буквально напрашиваются на объединение в более крупную классификационную единицу.
В числе комедийных художественных средств Борев указывает и сатирическую гиперболизацию. Но нужно объяснить разницу между сатирической и несатирической гиперболизацией. Возможно, гиперболизация вызывает смех, если она доведена до абсурда. А в других случаях гиперболизация может вызывать и чувство возвышенного. Грани здесь очень трудно уловить. Недаром говорится, что от великого до смешного один шаг.
Для Ю. Борева гиперболизация — еще одно художественное средство отражения комического. А для нас преувеличение (гипербола) и преуменьшение, смягчение (эвфемизм) — различные модификации доведения до абсурда.
Итак, часть комедийных художественных средств, которые описал Борев, — это конкретно-содержательные воплощения выделенных нами приемов остроумия.
Острота может быть построена на явном и прямолинейном соответствии с приемом, но бывает, что «белые нитки» техники остроумия скрыты и не бросаются в глаза. Вдумчивый разбор высказывания позволяет все же добраться и до «техники»,
Возьмем для примера такую характеристику эгоиста (из записных книжек Ю. Тувима):
«Он любит себя, пользуется взаимностью, и соперников в этой любви не имеет». Почему эта фраза остроумна?
Человек любит себя — это само по себе не смешно. Пользуется взаимностью — это значит опять-таки любит себя. По форме здесь как будто намечается контраст, а на самом деле происходит усиление первого высказывания. Не имеет соперников — это намек на то обстоятельство, что нашего героя никто больше не любит. Если пересказать содержание этого афоризма Ю. Тувима, то получилось бы примерно так: «Этот человек любит себя, любит только себя, и поэтому больше никто его не любит». Справедливо, конечно, по — неостроумно. А вот в той форме, как это выражено у Тувима, высказывание остроумно. Выходит, все дело в форме? Нет, не все. Техника остроумия в какой-то мере независима от содержания. Эту независимость (скажем осторожнее — относительную независимость) формы мысли от ее содержания косвенно отметил и Ромен Роллан, когда вспоминал о своей встрече с А. Эйнштейном, который «…не можете удержаться, чтобы не придать остроумную форму самым серьезным мыслям».
В книжке. Г. И. Бабата и А. Л. Гарф «Магнетрон» в уста, некоего одряхлевшего профессора вложен полуанекдотический рассказ:
«Сплю я, и снится мне, будто я на ученом совете. Просыпаюсь — а я и в самом деле на ученом совете».
Если бы старый профессор просто рассказал, что спит на заседаниях совета, то это было бы чистейшей правдой, но никого бы не рассмешило. Использование псевдоконтраста сделало рассказ остроумным. И здесь прием (то есть техника остроумия) замаскирован, не бросается в глаза, но может быть все же найден.
Когда Марти Ларни в «Четвертом позвонке» заявляет устами одного из персонажей, что «лучшее средство от перхоти — это гильотина», то здесь обнаруживается: а) намек на то, что все существующие средства недостаточно хороши; б) неожиданное соединение двух чрезвычайно далеко отстоящих предметов по чисто формальному признаку: действительно, если отсечь человеку голову, то косметические средства ему уже не нужны. Может показаться, что здесь какой-то новый прием. Но по сути дела — это модификация приема сравнения по формальному или случайному признаку: косметическая мазь и гильотина сопоставляются на том основании, что в обоих случаях получается одинаковый результат, но в первом случае он — основной, а во втором, мягко выражаясь, — побочный.
Борев указывает и такие средства комедийного, как саморазоблачение героя или взаиморазоблачение отрицательных персонажей. Но это сюжетные ходы, а не формальные приемы остроумия, и их анализ не входит в нашу задачу.
До сих пор приводились примеры остроумия главным образом из художественной литературы. Но остроумие может проявляться и в других областях человеческой деятельности, в частности в музыке и изобразительном искусстве. Правда, уловить остроумие и юмор в музыке не так просто, здесь требуется солидная музыкальная эрудиция и развитый музыкальный вкус. Но это относится к любым проявлениям остроумия — не всякая шутка я острота общедоступны. Для восприятия тонкого остроумия требуется известная подготовленность.
В «Картинках с выставки» М. Мусоргского, в «Карнавале животных» К. Сен-Санса юмористическое звучание чувствуют даже неискушенные слушатели. Несомненна сатирическая окраска многих прокофьевских вещей. Однако подробный анализ юмора и остроумия в музыке может быть выполнен лишь специалистом-музыковедом.
Что же касается остроумия в изобразительном искусстве, то прежде всего нужно обратиться к графике, ибо здесь существует массовый специализированный жанр — карикатура и шарж.
Шарж — это добродушная насмешка, которая, согласно принятому нами делению, должна быть отнесена к проявлению юмора, а карикатура в таком случае — к проявлению остроумия. Однако практически никто не придерживается таких строгих разграничений, и грань между шаржем и карикатурой зачастую стирается.
Шаржировать какое-либо явление — это значит отыскать его смешную сторону и несколько выпятить ее, преувеличить. Иногда бывает трудно сделать это в одном рисунке, так как он статичен и передает застывшее, остановленное действие. Поэтому художники стали прибегать к сериям рисунков-шаржей. Такие рассказы в рисунках ныне очень популярны. Много юмора в работах знаменитого Херлуфа Бидструпа, причем наиболее удачны его рисунки именно юмористического характера, где он добродушно вышучивает человеческие слабости — маленькие и большие. Политическая сатира его не столь блестяща. Нам пришлось убедиться в этом на выставке работ художника, где возле одних его рисунков-новелл всегда стояла толпа хохочущих зрителей, а мимо других большинство посетителей проходило не задерживаясь. Возможно, причина в том, что многие зрители просто не знали прототипов карикатур и поводов к ним: политическая карикатура злободневна. А человеческие слабости всем известны и нескоропреходящи.
