обучения, если их вообще соглашались обсуждать, отзывались с пренебрежением – только как о способе дорваться до денег. Дайа и многие ему подобные в частных беседах ругали французскую элиту, которая, однако, во многом монополизировала политическую власть в стране… но Дайа мог считать себя выше правящих бюрократов по критерию престижа, связанного с исламом».
Чтобы его статусная игра работала, Дайа должен был верить в свой «критерий престижа». И его мозг сплел для Дайи иллюзию, где игра в ислам была не актом коллективного воображения, а истиной. Он был праведником в созданной Богом реальности. Она стала его чертогом разума, его миром. Его правила и символы – «критерии престижа» – ощущались как действующие безусловно. Заучивание Корана было чем-то важным. Дайа верил, что его иллюзия – это явь, и верил беспрекословно. У него не было другого выхода. Внутри логики статусной игры мы считаем свои группы достойными высокой оценки. Если же мы не верим, что у нашей группы изначально есть статус, как мы можем получать его от нее? Вера в иллюзию поддерживала Дайю, наполняла его аристократичное сердце «энергией и уверенностью в себе». Он стал марионеткой, причем привязал себя к веревочкам сам. Эта вера стала его идентичностью. Так же как Бен Ганн спасался от риска лишиться статуса, обретенного в тюрьме, Эллиот Роджер убегал от издевательств и неприятия в World of Warcraft, Дайа справлялся с утратой королевского ранга, присоединившись к той самой игре, что сокрушила его предков. И в то время как один из их потомков расцвел, второй зачах. Шида не верил, что скупка арахиса может принести ему статус, и это делало его «слабым, поникшим и неуверенным».
В рамках наших игр мы друг за другом приглядываем. В интересах каждого, чтобы игры оставались справедливыми и стабильными, а «важных птиц» можно было держать под контролем. Но контроль исчезает, если соревнование за статус происходит между играми. И напротив, те, кто играет с нами в общую игру, присваивают нам статус, когда наше поведение повышает ранг всей игры и уменьшает значение игр наших соперников, например когда мы говорим, что франкоговорящая элита думает только о деньгах. Когда нас тревожит беспокойство по поводу статуса, мы часто смотрим на игры наших соперников – корпорации, религии, футбольные клубы, фан-клубы музыкальных групп, школьные группировки, нации – и убеждаем себя, что наша игра в чем-то лучше. Даже если они стоят выше нас в иерархии игр, мы рассказываем истории, из которых следует, что нам лучше находиться именно там, где мы находимся. Наша игра – именно та игра: наша футбольная команда, наша компания, наша тусовка, наше племя, наша религия. Чувство исключительности, которое мы испытываем в отношении своих игр, особенно заметно в спорте. Даже если футбольная команда занимает невысокое место в лиге, ее поклонники могут тратить значительную часть свободного времени, убеждая друг друга, что на самом деле именно они круче всех. Болельщики подыскивают хитрые аргументы, чтобы обесценить соперников, объявляют проигрыши несправедливыми (или выставляют их почти победами) и вспоминают былую славу. Чем больше они убеждают друг друга, тем крепче становится опутавшая их иллюзия, тем большей самовлюбленностью они преисполняются в контексте своих игр. Это и есть статусная игра. В ней полно лжи и злобы, но это одно из самых больших удовольствий человеческой жизни.
Чувство группового величия отчетливо проявляется и в национализме. В ходе одного из исследований «национального нарциссизма» был проведен опрос среди студентов из 35 стран. Всех их просили ответить на один вопрос: «Какой вклад, по вашему мнению, внесла страна, где вы живете, во всемирную историю?» Сумма этих вкладов достигла невозможных, уморительных 1156 %. Подобно спортивным фанатам, многие граждане, пусть и подсознательно, выводят личный статус из статуса собственной нации. Я не считаю себя националистом ни в малейшей степени, но когда переехал в Австралию, то вдруг с изумлением обнаружил, что говорю при посторонних с подчеркнуто английским акцентом. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы снова начать говорить нормально. Мне было неловко, и это была просто ужасная стратегия для завоевания статуса в Австралии. Тем не менее для какой-то кретинской части моего мозга было очевидно важным ощущение себя как англичанина (а еще меня бесило, когда они называли нас «британскими нытиками», хотя на самом деле мы именно такие).
Изучение влияния национального статуса на личный уровень счастья показывает, что я такой не один. Исследование изменений уровня счастья в Великобритании на протяжении двух столетий через анализ языка миллионов книг и газетных статей выявило, что пик национального самодовольства пришелся на 1880-е. И хотя это было время широко распространенной бедности, болезней и эксплуатации детского труда, тогда же Британия со своей могущественной империей оказалась почти на самой вершине глобальной статусной игры. Удовольствие, пробуждаемое таким статусом в простых людях, можно проследить по мемуарам писателя Лори Ли, который вспоминал, что в 1920-х в его классной комнате «была стена, увешанная картами, где были отмечены красным цветом все колониальные владения, и мы сидели рядом с ней. Мы были в то время очень бедными, но ни на что не жаловались, питались вареной да печеной капустой, как босяки. Но мы сидели в классе, глядя на эти карты и думая о том, что мы выше всех в мире. Нам принадлежали все закрашенные красным участки на этой карте, карте мира. Вся Африка, вся Индия, все эти острова в Тихом океане. Мы чувствовали себя центурионами».
Идет ли речь о нациях, религиях или футбольных болельщиках, статусные игры состоят из людей. Чтобы верить в то, что наши игры превосходят все прочие, мы должны верить и в то, что в них играют лучшие игроки. Психологам давно известно о первобытном инстинкте, заставляющем нас думать лучше о товарищах по игре. Люди относятся к таким, как они, с универсальным подсознательным предубеждением, которое возникает при малейшей провокации. Как только мы объединяемся в группу на основе даже самых некрепких связей, начинается неоправданная эскалация статуса. В ходе одного из исследований пятилетним детям давали надеть цветные футболки, а потом показывали картинки других детей, одни из которых были в таких же футболках, другие нет. Дети знали, что цвета выбраны случайно и ничего не означают, но все равно отзывались более позитивно о тех, кто был одет в футболку одного с ними цвета, считали их более добрыми и щедрыми. И еще они незаслуженно их награждали, давая больше игрушечных монет. Даже в памяти участников исследования «свои» оставались более статусными: дети лучше помнили хорошие поступки одетых с ними в одинаковые футболки,
