фактов. Вследствие этого психологам свойственна постоянная, почти непреодолимая склонность цепляться за физиологические факты, потому что те сулят безопасность, потому что вокруг оказываются известные и описанные явления. Поскольку наука зависит от точности словесных формулировок, психологи обязаны проводить концептуальные различения и давать тем или иным группам психических фактов конкретные наименования, не обращая внимания на то, имеются ли какие-либо другие значения у предлагаемых терминов. Единственное, что важно для психолога, – это согласуется ли подобранное им слово в его наиболее общем употреблении с психическим фактом, которое оно призвано охарактеризовать. Одновременно психолог должен избавиться от распространенного обыденного заблуждения, будто имя само по себе
объясняет стоящий за ним психический факт. Имя должно для него быть не более чем ярлыком, инвентарным номером, а вся понятийная система – не более чем тригонометрической картой конкретной географической местности, такой картой, где значимые точки важны по практическим соображениям, но несущественны для теории.
[224] Психологии еще предстоит придумать собственный язык. Когда я впервые стал давать имена типам установок, выведенным мною эмпирическим путем, то обнаружил, что вопрос языка является главнейшим препятствием для развития нашей науки. Мне пришлось, хотел я того или нет, устанавливать строгие понятийные границы и наделять открытые области именами, которые, насколько это возможно, брались из обыденной речи. Поступая таким образом, я неизбежно подвергал себя опасности, о которой уже упоминал, – опасности поддаться распространенному мнению, будто имя объясняет сам предмет. Пусть это мнение есть, несомненно, остаток древней веры в магию слов, недоразумения все равно возникают, и я регулярно слышал такое возражение: «Но ведь чувство – это же нечто совершенно иное».
[225] Об этом очевидно банальном факте приходится говорить только потому, что сама его банальность является одним из основных препятствий для психологического исследования. Психология, будучи самой юной среди всех наук, до сих пор подвержена влиянию средневековой ментальности, которая не делала различия между названиями и самими предметами. Эти затруднения необходимо подчеркнуть, дабы широкая научная общественность, с ними не сталкивавшаяся, лучше осознала очевидные проблемы и очевидное своеобразие психологических исследований.
[226] Типологический метод позволяет создавать классификации, которые соблазнительно было бы называть «естественными» (правда, природе классификации неведомы!), и они обладают величайшей эвристической ценностью, поскольку сводят воедино индивидуумов с общими внешними признаками или общими психическими установками и тем самым позволяют психологам выполнять более тщательное наблюдение и более точные изыскания. Исследования в области конституции предоставляют психологу чрезвычайно важный критерий, посредством которого возможно либо устранять влияние органического фактора при изучении психических явлений, либо учитывать его в своих построениях.
[227] Именно здесь, среди прочих важных точек, чистая психология вступает в противоречие с переменной Х, то есть с органической точкой зрения. Впрочем, противоречия возникают не только в данной точке. Существует дополнительный фактор, которым пренебрегают специалисты, занятые исследованиями конституции. Речь о том, что психический процесс не начинается как бы с нуля применительно к индивидуальному сознанию; это, скорее, воспроизведение функций, сформированных веками развития и наследуемых заодно со структурой мозга. Психические процессы предшествуют сознанию, сопровождают его и длятся дольше. Сознание – всего лишь промежуток в непрерывном психическом процессе, вероятно, своего рода кульминация, подразумевающая специфические физиологические усилия, а потому каждый день оно исчезает с некоторой периодичностью. Психический процесс, лежащий в основе сознания, воспринимается нами как автоматический, то есть его истоки и развитие нам неведомы. Мы знаем только, что нервная система, в особенности ее центры, обусловливает и выражает психические функции, что эти унаследованные структуры начинают функционировать в каждом новом индивидууме так, как было всегда. Лишь пики данной активности проявляются в нашем сознании, которое регулярно затухает. При всем бесконечном разнообразии индивидуальных вариаций сознания базовый субстрат бессознательного психического остается неизменно единообразным. Насколько вообще возможно постичь природу бессознательных процессов, мы выяснили, что они проявляют себя повсюду в поразительно идентичной форме, пускай их выражения, фильтруемые индивидуальным сознанием, тяготеют к беспредельному многообразию. По причине фундаментальной однородности бессознательного психического человеческие существа и способны коммуницировать друг с другом, превозмогая все различия индивидуальных сознаний.
[228] В приведенных наблюдениях нет ничего неожиданного, по крайней мере на первый взгляд, но они начинают вызывать недоумение, когда мы устанавливаем, насколько сильно индивидуальное сознание подчиняется этой однородностью. В семьях известны случаи поразительного ментального сходства. Фюрст [174] привела пример матери и дочери, у которых сходство ассоциаций достигало 30 процентов (цитирую по своей работе «Изучение словесных ассоциаций» [175]). Психическая солидарность между народами и расами, обитающими далеко друг от друга, в целом признается при этом совершенно неправдоподобной. Однако в действительности мы обнаруживаем обилие удивительных совпадений в области так называемых фантастических идей. Предпринималось немало попыток доказать, будто подобные совпадения мифологических мотивов и мифологических символов объясняются миграциями и сохранением традиций; отличным образчиком рассуждений такого рода является книга «Migrations of Symbols» Гобле д’Альвьелла [176]. Но это объяснение, обладающее, безусловно, некоторой научной ценностью, опровергается тем фактом, что мифологема способна появиться где и когда угодно, в отсутствие даже намека на заимствование извне. Так, мне довелось наблюдать одного безумного пациента, который почти слово в слово цитировал длинный, исполненный символического значения отрывок текста с древнего папируса, опубликованного Дитерихом [177] несколько лет спустя (об этом я рассказываю в своих «Метаморфозах и символах либидо») [178]. После знакомства с достаточным количеством аналогичных случаев пришлось отказаться от первоначального допущения, будто такое возможно лишь среди представителей одной и той же расы, и я обратился к изучению сновидений у чистокровных негров из южной части Соединенных Штатов Америки. В их сновидениях мне встретились, среди прочего, мотивы из греческой мифологии, и это развеяло все мои сомнения относительно внерасового наследия.
[229] Меня неоднократно обвиняли в суеверном следовании «наследуемым идеям» – совершенно несправедливо, ведь я недвусмысленно указывал, что эти совпадения вызываются не «идеями», а, скорее всего, наследуемой предрасположенностью реагировать так, как люди реагировали всегда. Кроме того, совпадения отрицались на том основании, что фигурой избавителя в одном случае выступал заяц, в другом – птица, а в третьем – человек. Но при этом забывается кое-что, настолько поразившее некоего благочестивого индуиста при посещении англиканской церкви, что по возвращении домой он принялся рассказывать – мол, христиане поклоняются животным, у них кругом изображения ягнят. Сами имена мало что значат; все зависит от взаимосвязей между ними. Скажем, не слишком важно, что «сокровищем» в одном случае будет кольцо, в другом – корона, в третьем – жемчужина, а в четвертом – целый клад. Существенна здесь идея чрезвычайно ценного и труднодоступного сокровища, как бы оное не именовали в данной местности. А с психологической точки зрения немаловажно то, что
