быть выполнено вечером, то возможно, что в течение дня мне несколько раз напомнят о нем; но возможно также, что в течение дня оно вообще не дойдет больше до моего сознания. Когда приближается миг выполнения, оно само вдруг приходит мне в голову и заставляет меня сделать нужные приготовления для того, чтобы исполнить задуманное. Если я, отправляясь гулять, беру с собой письмо, которое нужно отправить, то мне, как нормальному человеку, избавленному от невроза, нет никакой надобности держать конверт всю дорогу в руке и высматривать почтовый ящик, в который бы его можно было опустить; я кладу письмо в карман, иду своей дорогой и рассчитываю на то, что один из ближайших почтовых ящиков привлечет мое внимание и побудит меня опустить руку в карман и вынуть письмо. Нормальное поведение человека, принявшего известное решение, вполне совпадает с тем, как держат себя люди, которым под гипнозом было сделано так называемое «постгипнотическое долгосрочное внушение» [139]. Обычно это явление описывается следующим образом: внушенное намерение дремлет в человеке, пока не наступают условия для его выполнения. Тогда оно просыпается и заставляет действовать.
В двух жизненных ситуациях даже профан отдает себе отчет в том, что забывание намерений никак не может расцениваться как явление элементарное, не поддающееся дальнейшему разложению, и что оно дает право умозаключить о наличии непризнанных мотивов. Я имею в виду любовные отношения и военную дисциплину. Любовник, опоздавший на свидание, тщетно будет искать оправдания перед своей дамой в том, что он, к сожалению, совершенно забыл о встрече. Она ему непременно ответит: «Год тому назад ты бы не забыл. Ты меня больше не любишь». Прибегни он даже к приведенному выше психологическому объяснению и пожелай оправдаться множеством дел, он достиг бы лишь того, что его дама, выказав проницательность, достойную врача при психоанализе, возразила бы: «Как странно, что подобного рода деловые препятствия не случались раньше». Конечно, дама тоже не подвергала бы сомнению саму возможность фактического забывания; она полагала бы только, и не без основания, что из ненамеренного забвения можно сделать тот же вывод об известном нежелании, как и из сознательного уклонения.
Подобно этому, и на военной службе различие между упущением по забывчивости и упущением намеренным принципиально игнорируется – и не без оснований. Солдату нельзя забывать ничего из того, что требует от него служба. Если же он все-таки забывает, вопреки тому, что требование ему известно, то это происходит потому, что мотивам, побуждающим к выполнению военного приказа, противопоставляются другие – противоположные. Вольноопределяющийся [140], который при рапорте захотел бы оправдаться тем, что позабыл почистить пуговицы, может быть уверен в наказании. Но это наказание ничтожно в сравнении с тем, какому он подвергся бы, если бы признался себе самому и своему начальнику в мотиве своего упущения: «Эта проклятая рутина мне вообще противна». Ради сокращения наказания, по соображениям как бы экономического свойства, он пользуется забвением как отговоркой, или же оно приходит в качестве компромисса.
Служение женщине, как и военная служба, требует, чтобы ничто, относящееся к ним, не забывалось, и дает тем самым повод считать, что забвение допустимо при неважных обстоятельствах; если подразумевается что-то важное, забвение показывает, что к этому важному относятся легко, то есть не признают его ценности [141]. Взгляд, принимающий во внимание психическую оценку, не может отрицаться. Ни один человек не забудет выполнить действия, которые представляются важными ему самому, не навлекая на себя подозрений в душевном расстройстве. Наше исследование может поэтому распространяться лишь на забывание более или менее второстепенных намерений. Никакое намерение, кстати, не может считаться совершенно безразличным, ибо тогда оно, наверное, не возникло бы вовсе.
Как и при рассмотрении выше функциональных расстройств, я собрал здесь и попытался объяснить случаи забывания намерений, которые наблюдал на себе самом. Я нашел при этом, как общее правило, что они сводятся к вторжению неизвестных и непризнанных мотивов, или, если можно так выразиться, к встречной воле. В целом ряде подобных случаев я находился в положении, сходном с военной службой, испытывал принуждение, против которого еще не перестал сопротивляться, и выступал против него своей забывчивостью. К этому надо добавить, что я особенно легко забываю, когда нужно поздравить кого-нибудь с днем рождения, юбилеем, свадьбой, повышением. Я постоянно собираюсь это сделать и каждый раз все больше убеждаюсь в том, что это мне не удается. Теперь я уже решился отказаться от этого и воздать должное мотивам, которые этому противятся. Однажды я заранее сказал одному другу, просившему меня отправить также и от его имени к известному сроку поздравительную телеграмму, что я забуду об обеих телеграммах; неудивительно, что пророчество оправдалось. В силу мучительных переживаний, которые мне пришлось испытать в этой связи, я неспособен выражать свое участие, когда приходится это делать по необходимости в чрезмерной форме, ибо употребить выражение, в самом деле отвечающее той небольшой степени участия, какая мне доступна, попросту непозволительно. С тех пор как я убедился в том, что не раз принимал мнимые симпатии других людей за истинные чувства, меня возмущают эти условные выражения сочувствия, хотя, с другой стороны, я признаю их социальную пользу. Соболезнование по случаю смерти изъято у меня из этого двойственного состояния; раз решившись выразить его, я уже не забываю это сделать. Там, где побуждение не имеет отношения к общественному долгу, оно никогда не подвергается забвению.
В письме из лагеря для военнопленных лейтенант Т. сообщает о случае такого рода забвения, когда намерение сначала вытеснялось, но затем прорвалось в форме встречной воли и привело к малоприятному исходу.
«Самого старшего по званию офицера в лагере для военнопленных оскорбил один из товарищей по несчастью. Чтобы избежать дальнейшего накаления страстей, этот старший офицер решил воспользоваться единственным доступным ему способом воздействия и попросить перевести обидчика в другой лагерь. Но затем, по совету нескольких друзей и вопреки собственному тайному желанию, изменил мнение и потребовал немедленного удовлетворения, пусть это и подразумевало печальные последствия. Тем же утром он как старший по званию созвал всех офицеров на построение под присмотром лагерной охраны. С товарищами по плену он был знаком уже давно и никогда ранее не выказывал провалов в памяти. На перекличке он забыл фамилию своего обидчика; всем остальным позволили разойтись, а этому последнему пришлось остаться, пока выясняли, кто он такой, хотя его фамилия присутствовала в середине списка заключенных. Одна часть офицеров посчитала случившееся преднамеренным оскорблением, тогда как другая усматривала здесь несчастливое стечение обстоятельств. Впрочем, позднее, ознакомившись с “Психопатологией обыденной жизни” Фрейда, главный участник эпизода
