что аналитику практически ничего не нужно в этом направлении делать: как только у пациента появляется достаточно крепкий контейнер, как только агрессивность становится достаточно «проработанной» психиками, пациент сам начнет призывать обратно свои отщепленные части. Ему не придется больше говорить об агрессивности, например, о «брате-боксере», или о «злом брате», или о «драчливом однокласснике», ведь он сможет вновь завладеть своими психическими состояниями и «первичными сценами», заключающими в себе агрессивность и насилие.
Агрессия и насилие, естественно, должны как-то попасть на сеанс, чтобы подвергнуться обработке и трансформации и обеспечить пациента психической моделью, в которой его проективные идентификации, пусть даже эвакуирующие, будут восприняты, вмещены (контейнированы) и трансформированы (Esckelinen De Folch, 1983, 1988; Torras De Bea, 1989; Tuckett, 1989). Следует добавить, что модель поля не способствует легкой и мгновенной атрибуции агрессивности пациентом или аналитиком, потому что даже осторожные интерпретации могут разрушить или подвергнуть слишком сильному давлению хрупкие α-функции или хрупкие контейнеры, вызывая агрессию в поле. Я уже описывал вместе с Бецоари (Bezoari, Ferro, 1992), как преждевременное присоединение отщепленных частей может вызвать явления галлюцинаторного характера.
Утюг54
Одной пациентке я интерпретировал ее психически нарушенного беспокойного брата, которого долгое время необходимо было сдерживать, как агрессивную и безудержную часть ее самой. На следующем сеансе пациентка рассказывает мне сон: она гладит одежду, а кто-то берет ее за руку, заставляет прикоснуться к раскаленному утюгу (ferro rovente), и она обжигается. На данном этапе интерпретировать этот ожог как результат предыдущей интерпретации означало бы не понять посыла пациентки о том, что она еще не готова «услышать», потому что еще не располагает вместилищем для этой части себя самой.
Боксер и балерина
Я уже упоминал о том, как очень тяжелый пациент рассказал мне однажды, что известному своей жестокостью боксеру перед боем показывали девушку, которая его соблазняла, чтобы он был менее агрессивен на ринге. Этот рассказ заставил меня осознать мой собственный страх, который я испытывал перед ним. Я сам прибегал к соблазну, чтобы не подвергнуться чрезмерному «разрушению» во время наших с ним встреч-столкновений.
Брат-боксер
Я помню, как трудно мне пришлось с одним пациентом из-за моей убежденности в том, что я должен интерпретировать непосредственно в переносе все его коммуникации относительно его агрессивности и насилия, которые попадали на сцену только через рассказы о страшных поступках его «брата-боксера». Долгое время я либо трактовал боксера как часть самого пациента, либо принимал эту роль на себя, не понимая, что нужно было действовать совсем иным способом. Нужно было терпимо отнестись к отщеплению этой агрессивности, которая, тем не менее, нашла бы место в отношенческом поле и была бы трансформирована, а уже вслед за этим пациент смог бы принять ее.
Прошло много времени, прежде чем я решился прибегнуть к первой нарративной интерпретации. На одном из сеансов напряжение сгустилось до такой степени, что, казалось, его можно было резать ножом, и я сказал, что мне кажется, будто мы находимся в салуне из вестерна за несколько мгновений до того, как упадет первый стакан и начнется погром. Он засмеялся, и напряжение спало. Нас еще долго сопровождали сцены из фильма «Ровно в полдень», название которого невероятным образом совпало со временем начала наших сеансов.
Чашечка «Красавицы и чудовища»
Я помню девочку, настолько затерроризированную агрессивностью, что, играя на сеансе в «Красавицу и чудовище», она не могла быть не только чудовищем, но даже и красавицей: она согласилась принять участие в игре только при условии, что будет «чашечкой» в доме чудовища. Мы должны уметь терпеливо относиться к подобным вещам — к тому, что сами пациенты могут сообщить нам степень своей толерантности к агрессии.
Дикари Стефано
Днем Стефано казался «идеальным ребенком», но по ночам его мучили страшные кошмары. На первом сеансе он рисует сначала гуся, очень стилизованного и слащавого, а затем на другом листе «страшные рожи» — по его словам, из ночных кошмаров. Кажется, что эти образы далеки друг от друга, принадлежат практически к разным мирам. После этого он рисует остров, а над ним — солнце, наполовину показавшееся из-за облака, его лучи светят вверх. Густая трава покрывает остров, как нимб. Я перевожу взгляд на «страшные рожи» из ночных кошмаров, у которых на рисунке нет верхней части, их головы как будто открыты. Солнце и трава отлично дополняют их, накрывают им головы, подобно индейскому головному убору из перьев. Я накладываю рисунки друг на друга и говорю: «Кажется, именно этой части и не хватало!» «Да, на острове живут дикари, но они хорошо прячутся, — говорит Стефано, а затем добавляет: — А за солнцем прячется тотем острова»... Нет смысла говорить, насколько нас потом увлек этот заселенный дикарями остров и как долго он был любимым местом действия ужасных рассказов...
Тема двойника
Проблему двойника можно рассматривать с двух точек зрения, хотя появление двойника всегда указывает на недостаточность контейнера по отношению к интенсивности эмоций.
В некоторых ситуациях стабильного отщепления Другой (двойник, преследователь) выходит на сцену как представитель «ужасного», которое тревожит субъекта, атакует или осуждает его. Обычно это проявляется через персонификацию, начиная от «воображаемого близнеца» (когда отщепление полное; Bion, 1960) и кончая «тайным спутником» (тогда двойника уже можно взять «в лодку»; Gaburri, 1986).
Однако порой двойник становится не очередным преследователем (как, например, Вильямсон у Эдгара Алана По), а другой конфигурацией, частью собственного «Я».
Примером такой ситуации будет мой пациент Карло, который долгое время описывал две свои эмоциональные конфигурации, сменяющие друг друга, или скорее находящиеся в хрупком равновесии. Выбор одной или другой зависел от эмоционального климата поля, подобного показателю химической кислотности pH.
Айвори55 и зеркало
В начале анализ Людовики проходит под знаком боязни университетских экзаменов, и больше всего того экзамена, который, как она опасается, я постоянно провожу на сеансе, анализируя все, что она говорит и скрывает; в свою очередь, она тоже экзаменует каждое мое высказывание. Людовика боится, что в результате этого экзамена может вскрыться «что-нибудь плохое и ужасное». Это «что-то ужасное» появится во сне вместе с болью и страданием от осознания его разрушительной силы: «Что-то ужасное, под названием Айвори... оно как опухоль. Те, кто узнает, что оно сделало, умирают от боли». В других снах это же существо появится в об разе «Катерины» — яростного робота-андроида, заимствованного Людовикой из фильма.
В начале анализа Людовика была не в контакте с собственной злостью, а скорее обеспокоена хрупкостью своих объектов, занята репаративной деятельностью с оттенком всемогущества и поглощена борьбой за укрощение собственных аффектов. В одном из снов
