Как странно, подумал я, что мы способны так эффективно приводить доводы против себя, но так неэффективно — в свою пользу. В тот вечер Джим пригласил меня на ужин. Он пришел со своей подругой Дианой. Молодые люди сидели очень близко друг к другу и украдкой переглядывались, как застенчивые дети.
— Скажите мне, что вы чувствуете к Диане, — внезапно выдал я.
Джим ошалело на меня уставился и начал было что-то говорить, но осекся.
— Смелее, — подбодрил я. Диана улыбнулась, словно давая добро.
— Ну-у, — протянул Джим. — Я чувствую, что у нас много общего.
— Это не чувство, — возразил я. — Это мысль.
— Мы общаемся в плоскости взаимного когнитивно-интеллектуального развития.
— Это тоже не чувство, — снова возразил я. — Это заумная лабуда.
— Ну, мы взаимно признаем отдельную сущность друг друга.
— Такое впечатление, что вы описываете вырезанную почку при вскрытии, — сказал я. — Что вы чувствуете к этой девушке?
Он долго молчал. Молчание стало неловким. Наконец он выпалил:
— Я чувствую… Я чувствую, что… что я ее люблю.
И смутился. Внезапно Диана бросилась ему на шею, поцеловала, и они счастливо рассмеялись.
Недавно я разговаривал со своим другом, Диком Кэвиттом, замечательным юмористом и известным телеведущим. Я зачитал ему некоторые из своих свежих записей на тему того, как пребывание на природе, ближе к Матери-Земле, помогает пробудить и выплеснуть свои чувства.
Он сказал: «Да. То, о чем ты пишешь, напоминает мне о танце Фреда Астера. Он мог выступать в созвездии танцоров, выполнявших абсолютно одинаковые движения, но все равно выделялся на общем фоне. В нем было что-то магическое». Я думаю, и Кэвитт наверняка имел это в виду, что Фред Астер магическим образом притягивал к себе внимание, потому что вкладывал в свой танец душу, чувства, эмоции, тогда как другие танцоры механически выполняли заученные движения, «включая» голову, а не сердце.
Помню, как много лет назад я стоял в апелляционном суде перед тремя судьями, мертвенно-бледными старперами, которые выглядели так, как будто лет пятьдесят не видели солнечного света. Они сидели там, на возвышении, в своих черных, как смерть, мантиях, и молча, злобно смотрели сверху вниз на нас, испуганных адвокатов. Меня пугали их пустые глаза и отвисшие челюсти, поэтому я бросился в свою аргументацию, как в омут с головой, наперекор страху.
Но задолго до этого я настроился на свои чувства. Я знал их. Я доверял им, и страсть разлилась по красному ковру зала суда, перекинулась на массивные, обшитые ореховыми панелями, стены и, похоже, попала на самих судей. Внезапно главный судья ожил. Его голос зазвучал, как клич главаря расхитителей гробниц.
— Напоминаю вам, господин Спенс, что мы — судьи, а не присяжные, — произнес он с убийственный сарказмом.
Другими словами, мое выступление было слишком эмоциональным, отчего он чувствовал себя некомфортно. Судьи не должны чувствовать. Судьи не любят чувствовать. Как можно чувствовать и отбирать у матерей их детей? Как можно чувствовать и приговаривать людей к смерти? Как можно чувствовать и лишать человека доброго имени, с трудом нажитого состояния, надежды, справедливости? Судьи руководствуются холодной, бесстрастной логикой, которая слишком часто идет вразрез с человечностью и неумолимо калечит людские судьбы.
— Вы — единственные присяжные, которые остались у моего клиента, — ответил я главному судье. — Вы — вершители его судьбы. И я надеюсь, что вы позволите мне поговорить с вами о правосудии, ибо разве нас не учили, что процессуальный закон — это служанка правосудия?
После этого я снова обратился к ним со своей аргументацией. Только теперь я говорил с ними как с людьми, а не как с судьями; как с личностями, а не как с юридическими автоматами.
— Должно быть, трудно основывать свое решение на правосудии, на справедливости, — сказал я тем старым безучастным лицам. — Справедливость не всегда легко рассмотреть. Иногда она скрыта в тени логики. Иногда ее больно признавать. Гораздо легче и менее рискованно иметь дело с логикой. Никто не сможет нас упрекнуть, если наша логика совершенна. Но что, если в погоне за логикой мы уйдем от справедливости, от правосудия? — Я говорил о том, как, должно быть, трудно нести ответственность за боль, страдания и смерть других людей. Как, должно быть, трудно взвешивать все за и против. А потом я сказал: — Логика без справедливости, Ваша честь, что ум без сердца. Это как человек выдающегося ума, но с мелкой душонкой.
Когда решение суда было вынесено, тон речи судей был более мягким и непосредственным, и, хотя судьи часто восседают так высоко, что справедливость исчезает из их поля зрения, я мог услышать ее отдаленный крик сквозь сухие слова и казенные фразы положительного мнения. Мне не так часто везет.
Пробираемся в тайники чужой души. Иногда нас просят не говорить о своих чувствах, а понять и выразить чувства других людей. Когда я представляю интересы человека, несправедливо обвиняемого в совершении преступления — например, в убийстве, — вопрос в том, как чувствует себя мой клиент. Одно дело — сказать, что моего клиента несправедливо обвиняют в убийстве, и совсем другое — сказать, что мой клиент ночами лежит без сна, не в силах сорвать с себя жуткое покрывало страха, которое душит его и превращает его жизнь в ад на земле. Этот обвиняемый чувствует себя беспомощным загнанным животным. Он не может избежать агонии. Он не может убежать. Он не может спрятаться. Он не может найти утешения и облегчения. Ему хочется кричать о своей невиновности, но окружающие глумятся над ним и считают его протесты попыткой избежать заслуженного наказания. Семья от него отвернулась. А адвокат — как видит его адвокат? Адвокат видит в нем скорее «клиента», объекта, проблему, чем живого, чувствующего человека.
Как выразить искреннее сопереживание эмоциональному состоянию Другого? На языке холодных интеллектуальных терминов это называется эмпатия. На моем — поползновения в тайники чужой души. Это магический процесс влезания в чью-то шкуру, когда мы представляем себя на месте Другого. Можете представить себя ребенком, который родился с тяжелейшей формой церебрального паралича, который не может сказать ни слова, который не может остановить слюнотечение, который не может контролировать свой стул, но чей маленький ум такой же ясный и светлый, как ваш, чья маленькая душа хочет играть, резвиться и быть любимой другими детьми? Можете пробраться в закоулки души своего противника? Можете почувствовать его страх или тоску? Иногда я даже способен понять чувства одного из худших представителей человеческого рода — презренного стукача, предавшего своего товарища; скользкого типа, солгавшего в обмен на поблажки обвинителей. Как-то я проводил перекрестный допрос такого непорядочного типа, который публично заявил, что мой клиент, его сокамерник, признался в преступлении, которое ему инкриминировали. Допрос проходил следующим образом:
— Должно быть, трудно быть за решеткой. («Должно быть», как мы помним, — магические слова, позволяющие пробраться в закоулки чужой души.)
— Да, — ответил он.
— Сколько вы уже здесь?
— Тридцать лет.
— Вы будете уже немолоды, когда выйдете на свободу.
— Верно.
— Невесело. Должно быть, вы чувствуете себя очень беспомощным?
Он ничего не сказал. Опустил глаза.
— Вы иногда плачете или кричите по ночам?
— К этому привыкаешь.
— Привыкаешь к чему? К боли?
Он снова промолчал.
— А чем вы любили заниматься до того, как попали в тюрьму?
— Я любил рыбачить.
— Когда вы в последний раз держали в руках удочку?
— Давно.
— У вас есть дети?
— Да.
— А жена?
— Да.
— Сколько лет было вашим детям, когда вас осудили?
— Саре — пять. Беки — семь.
— С тех пор вы хоть раз с ними виделись?
— Один раз.
— А что жена? Она ждет вас?
