и нуждающегося «Я», которое подверглось нападению ее нарциссического «Я». Но и я также испытываю трудности, и вместо того, чтобы воспринять коммуникацию Мариеллы, я отдаю предпочтение интерпретации ее потребительского отношения, а не иду навстречу потребности пациентки в свете, т. е. не проясняю ситуацию. Кроме того, Мариелла испытывает сильное чувство вины за то, что аналитик функционирует неадекватно, полагая, что менингитом отца заразила она сама (что было правдой, но лишь отчасти). Она правильно почувствовала, что это сложный период
и для меня, охваченного собственной скорбью и проектом развития. Я раздражаюсь оттого, что пациентка заглянула внутрь меня (мое «нет»), а она, открывая свои собственные «ящики», видит, как в зеркале, свою болезнь и убегает в страхе, что заразила и аналитика тоже.
Сигарета и СПИД
Луиджи в первый раз переживает опыт, который никогда ранее не испытывал, — страдание от разлуки. После долгих лет анализа, в течение которых сепарации вызывали яростные кризисы, припадки злобы (вплоть до угроз физически расправиться со мной) и всевозможные отыгрывания, он принимает «боль разлуки», которую прежде никогда не переживал (Winnicott, 1974).
Луиджи признает, что теперь очень хорошо ко мне относится и не испытывает больше ненависти, маскирующей его потребность во мне (над чем мы работали много лет). Кроме того, он провел какое-то время в больнице именно из-за нахлынувших на него эмоций, связанных с сепарацией, чего он никогда прежде не переживал. Вдруг он говорит, что слишком много курит и боится навредить своему здоровью (до этого он показал мне глубокую царапину на пальце). Я, естественно, говорю ему о боли от царапины-разрыва-расставания, и он спрашивает, не выкурю ли я с ним хотя бы сигарету? Я растерян, но думаю, что если дам правильную интерпретацию, то решу проблему. Я говорю, что сигарета означает установившийся между нами мир, преодоление ненависти — это не что иное, как трубка мира (Луиджи — страстный поклонник вестернов, которые часто фигурировали на сеансах).
Он соглашается, но настаивает на своей просьбе; я беру сигарету и, когда он отвлекся, стряхиваю пепел в пепельницу... Он комментирует: «Доктора хотят оставаться здоровыми, не курят, придется мне все выкурить самому».
Я беспокоюсь по поводу отыгрывания в действии гомосексуальных аспектов этого диалога и риска злоупотребления с моей стороны. При этом, не имея никакой «потрясающей» интерпретации, я чувствую, что придется рискнуть, и собираюсь затянуться. Но меня сразу же охватывает паника: «Ах, нет, СПИД, зараза». И в этот самый момент, пережив гомосексуальную тревогу и побывав с пациентом в «О», я понимаю, о чем он меня просит. Он просит разделить с ним его болезненные переживания или позволить хоть немного заразить себя ими — совсем чуть-чуть подвергнуть себя (одна затяжка против сорока сигарет пациента!) тому же риску, что и он, и пережить с ним его жуткую агонию. Я высказываю свою интерпретацию, и он отвечает: «Именно этот вопрос я и пытаюсь задать уже много лет» (Bezoari, Ferro, 1991b).
Доплыть до мысли: конь Элеоноры
В клинической ситуации, которую я попытаюсь далее описать, меланхолия и ее противоположность — мания — находятся в состоянии неустойчивого равновесия.
Я не подозревал о существовании этой стороны у пациентки, она пришла на анализ с другими проблемами, связанными со «страхом потери чувств», сумасшествия, потери сознания на улице, а также с приступами тревоги и тяжелой агорафобии.
Хорошо организованное биполярное ядро появляется в анализе через рассказанный Элеонорой анекдот об отчаявшемся коне. Этот анекдот останется в центре нашего внимания.
Владелец конюшни не знает, что ему делать с конем, который целый день плачет, обливается слезами и горюет с утра до ночи. Он придумывает приз для того, кто сможет вылечить его коня. Однако никому не удается ничего сделать. Наконец появляется незнакомец и просить дать ему шанс, но при условии, что он сможет остаться с конем наедине. Неожиданно раздается лошадиный смех. Счастливый хозяин отдает приз незнакомцу, но спустя какое-то время непрекращающийся смех коня становится еще более невыносимым, чем его плач. Хозяин снова вызывает незнакомца и просит его вернуть животное в прежнее состояние. Незнакомец закрывается наедине с конем, и вскоре тот начинает плакать навзрыд. Теперь хозяин готов заплатить любую сумму, чтобы узнать, каким образом незнакомцу удается этот трюк. Тот ему коротко отвечает: «В первый раз я сказал ему: “Мой длиннее, чем твой”, — и конь начал ржать, а в этот раз я его ему показал, и конь в отчаянии разрыдался».
С самого начала демонстрация власти над другим является нашей проблемой: на все мои «нет» Элеонора отвечает отчаянием, а на «да» — ликованием. Сеттинг становится предметом просьб, изменений, поправок, будто испытывает кризис сама структура. Кажется, из этой ситуации нет выхода, как в рисунке, который однажды принесла мне Элеонора: два человека были связаны за шеи: у них не было выхода, они в любом случае оставались связанными.
Все то, что Элеонора воспринимает как мое отвержение или нерасположение вызывает в ней глубочайшее отчаяние и заставляет ее продумывать способы самоубийства. Вокруг нее (как во сне, который последовал за моим отказом провести с ней пятый сеанс) только ядовитые змеи и ужас от мысли, что они могут укусить. Мое желание поддерживать сеттинг и попытки не отвечать на ее прямые вопросы, но интерпретировать их смысл заставляют ее чувствовать себя (что иллюстрируют ее сны) «служанкой в доме — той, которая занимает последнее место и ни для кого ничего не значит» (сказка про Золушку).
Но если ей удается получить ответ «да» на разумные просьбы, «для нее наступает праздник, когда играют скрипки и откупоривают шампанское» (Золушка на балу).
Мне довольно быстро удается сопоставить эти способы ответа, и я говорю ей, что сложность, кажется, состоит в том, чтобы найти нужную пропорцию Ferrarelle (игра слов с моей фамилией: Ferro — Ferrarelle — название минеральной воды), при том, что, как говорится в рекламе, существуют только два варианта: либо с газом, либо без.
Вот одно из сновидений Элеоноры, отражающее идеализацию и обесценивание: в университете преподает профессор, которого она очень боится, потому что у него намного больше власти, чем у нее, но его сын всего лишь кузнец и ничего не стоит. Интерпретируя ей сон, я затронул оба аспекта, о которых было сказано выше, особенно подчеркнув ее презрение ко мне — кузнецу, прислуживающему ей. Это стало поводом вспомнить о том, что отец звал ее в детстве «принцессой на горошине», хотя она говорит, что никогда не знала ни о причине этого прозвища, ни о содержании сказки. Я вкратце пересказываю ей сказку.
Все это вызывает следующие сновидения: окно распахнуто, Элеонора мерзнет и думает,
