веру [82]. Вполне возможно, что доктрина Моисея была жестче веры его наставника: он не нуждался в опоре на бога Солнца, поскольку школа Она ничего не значила для его чужеземцев. Как и Эхнатона, Моисея постигла участь, подстерегающая всех просвещенных деспотов. Еврейский народ Моисея так же плохо, как и египтяне XVIII династии, был способен воспринимать высокоодухотворенную религию, находить в ее наставлениях удовлетворение своих потребностей. В обоих случаях произошло одно и то же: опекаемые и претерпевшие обрезание люди восстали и освободились от бремени навязанной им религии. Но тогда как кроткие египтяне дождались, пока судьба устранит священную фигуру фараона, дикие семиты взяли судьбу в свои руки и устранили тирана [83].
Нельзя также утверждать, что сохранившийся текст Библии не готовит нас к такому окончанию жизни Моисея. Описание «странствий в пустыне», пришедшихся, видимо, на период властвования Моисея, сообщает о цепочке выступлений против его владычества, подавлявшихся (опять же по приказанию Яхве) путем кровавых расправ. Легко можно себе представить, что однажды такое возмущение закончилось иначе, чем это представляет текст. Да и об отходе народа от новой религии рассказывается в тексте, разумеется, как о кратковременном эпизоде. В виду имеется история с золотым тельцом, в которой символическое сокрушение скрижалей закона приписано самому Моисею («когда же он приблизился к стану и увидел тельца и пляски, тогда он воспламенился гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их над горою») и было вызвано его крайним возмущением.
Потом пришло время, когда об убийстве Моисея пожалели и постарались забыть, – скорее всего, это произошло во время встречи двух еврейских племен в Кадеше. Но когда Исход из Египта приблизили ко времени учреждения религии в упомянутом оазисе, Моисею позволили содействовать этому под видом другого священнослужителя. Тем самым были удовлетворены не только притязания Моисеевой свиты, но и успешно отринут факт его насильственного устранения. Действительно, крайне маловероятно, что Моисей имел возможность участвовать в событиях в Кадеше, даже если бы его жизнь не была насильственно оборвана.
Теперь мы попытаемся разобраться в соотношении этих событий по времени. Мы переместили Исход из Египта во времена после заката XVIII династии (1350 г. до н. э.). Он мог состояться тогда или некоторое время спустя, так как египетские хронисты включили последовавшие за ним годы анархии в период правления Харемхаба, положившего безвластию конец и правившего до 1315 г. Следующая, впрочем, и единственная точка отсчета для хронологии была представлена стелой Мернептаха (1225–1215), прославляющей победу над Израэлем (Израилем) и разорение его посевов. К сожалению, использование надписи на ней довольно сомнительно, чтобы считать доказательством того, что к тому времени израильские племена уже осели в Ханаане [84]. На основании надписи на стеле Эд. Мейер обоснованно делает вывод, что фараон Мернептах не мог быть фараоном во время Исхода, как предпочитали считать раньше. Его следует отнести к более раннему времени. Вопрос с фараоном поры Исхода представляется нам вообще праздным. Не было тогда никакого фараона вообще – Исход пришелся на безвластие. Да и возможную дату соединения племен и принятие религии в Кадеше находка стелы Мернептаха никак не проясняет. С уверенностью мы можем сказать только одно: это произошло где-то между 1350 и 1215 годами. В рамках этого столетия, как нам кажется, дата Исхода очень близка к начальной, а события в Кадеше не слишком удалены от даты конечной. Бóльшую часть этого временного пространства мы хотели бы зарезервировать для промежутка между двумя событиями. Естественно, нам требуется больше времени, чтобы улеглись страсти среди возвращенцев после убийства Моисея, а влияние людей из его свиты, левитов, стало достаточно сильным, чтобы обеспечить заключение компромисса в Кадеше. Скажем, двух поколений (шестидесяти лет) для этого хватило бы, но этого достает прямо в обрез. Делать выводы из надписи на стеле Мернептаха нам преждевременно, а так как мы понимаем, что в нашем построении одно предположение основывается только на другом, то признаем: данная дискуссия обнаруживает слабую сторону нашей конструкции. К сожалению, все связанное с расселением евреев в Ханаане весьма туманно и запутанно. От нее нам остается только сведение, что название на израильской стеле относится не к тем племенам, судьбу которых мы стараемся проследить и которые стали частью более позднего народа Израиль. Ведь название хабиры-евреи перешло к нему во времена Амарны.
И все же время объединения племен в нацию путем принятия общей религии легко осталось бы совершенно безразличным событием для мировой истории. Новую религию мог бы смыть поток событий, а Яхве – занять свое место в процессии отработавших богов, которую видел писатель Флобер, а из народа этого бога все двенадцать колен (а не только десять очень долго разыскиваемых англосаксами) пропали бы безвестно. Бог Яхве, к которому мадианитянин Моисей привел тогда новый народ, ни в чем, похоже, не являлся выдающимся существом. Грубый, черствый, местный бог, жестокий и кровожадный, он обещал своим сторонникам даровать землю, в которой «течет млеко и мед», и требовал от них «острием меча» истребить тамошних обитателей. Впору удивляться, что, несмотря на все переделки, в библейских сказаниях сохранилось очень много такого, что позволяет постигнуть его изначальную суть. Это вовсе не гарантирует, что его религия была настоящим монотеизмом и оспаривала божественную природу богов остальных народов. Для нее было, вероятно, достаточно того, что собственный бог был могущественнее любых чужих богов. Если же в результате все сложилось иначе, чем следовало ожидать, то причину этого нужно видеть в одном-единственном факте. Египетский Моисей даровал некоторой части своего народа иное, высокоодухотворенное представление о боге, внушил ему идею единственного объемлющего весь мир божества, которое не только равно любило всех, но и было всемогущим, отвергало любые магические действия и колдовство и видело высшую цель жизни людей в истине и справедливости. Как ни скромны наши сведения об этической стороне религии Атона, нельзя не заметить, что Эхнатон в своих надписях постоянно называет себя «живущим в согласии с Маат» (истиной, справедливостью) [85]. Ничего, видимо, не значило то короткое время, через которое народ отверг учение Моисея и устранил его самого. От него осталась традиция, и ее влияние расширялось, правда, довольно медленно, в ходе столетий, что и обещал сам Моисей. Бог Яхве был удостоен незаслуженной почести, когда после Кадеша освободительное деяние Моисея было записано на его счет, однако за это присвоение чужого ему пришлось заплатить сторицей. Призрак бога, место которого он занял, стал сильнее его, в конце развития событий за его специфическими качествами проступила суть забытого бога Моисея. Никто не сомневается, что только идея этого другого бога позволила народу израильскому
