Цивилизация в переходное время - Карл Густав Юнг

и евреи подвергались преследованиям, совершались массовые политические убийства, а в конце концов мы стали свидетелями дерзкого и неспровоцированного разбойничьего нападения на мирный полуцивилизованный народ [166].

372 В таких обстоятельствах, характерных для всего мира, ничуть не удивительно, что не менее любопытные события, пускай меньшего размаха, должны происходить и в других областях жизни. Что касается философии, нам, по-видимому, придется еще подождать, прежде чем кто-либо сумеет внятно оценить нашу эпоху. Зато в области религии сразу бросаются в глаза некоторые очень важные изменения. Полагаю, нас не должно удивлять, что в России пестрое великолепие восточной Православной церкви пало под натиском движения безбожников; многие, мне кажется, и вовсе вздохнули с облегчением, выйдя на волю из сумрака православного храма с его обилием лампад, и двинулись в простую мечеть (Moschee) [167], где возвышенное и незримое всеприсутствие Господа не подавляется избытком литургических принадлежностей. При всей безвкусности и прискорбной неразумности этой «научной» реакции, при всей ее духовной ничтожности нет сомнений, что «научное» просвещение девятнадцатого столетия должно было когда-нибудь случиться и в России.

373 Но куда любопытнее – не побоюсь этого слова, в какой-то степени пикантнее – тот факт, что пробудился древний бог бурь и неистовства, долго безмолвствовавший Вотан, словно проснулся потухший, казалось, вулкан в культурной стране, которая, как считалось долгое время, давно переросла Средневековье. Мы видели, как он оживал в немецком молодежном движении, и уже на заре этого воскресения в его честь пролилась кровь сразу нескольких жертвенных овец. С рюкзаками и флейтами светловолосые юноши (иногда и девушки) принялись скитаться по просторам от Нордкапа до Сицилии, в знак верности почитанию бога-странника [168]. Позже, в канун заката Веймарской республики [169], бремя скитальцев взвалили на себя тысячи безработных, на которых в их бесцельных странствиях можно было наткнуться повсюду. Но к 1933 году они уже не скитались, а маршировали рядами в сотни тысяч человек. Гитлеровское движение поставило на ноги буквально всю Германию, от пятилетних детей до ветеранов, и миру явилось зрелище народа, не желающего оседлой жизни. Скиталец-Вотан всегда был в движении. Его видели, довольно пристыженным, в молитвенном доме деревенской секты в Северной Германии – в облике Христа верхом на белом коне. Не знаю, ведомо было этим людям или нет о древней связи Вотана с фигурами Христа и Диониса; на мой взгляд, они едва ли о ней догадывались.

374 Вотан – беспокойный скиталец, всюду порождает беспорядок, сеет раздоры то здесь, то там и неизменно творит чудеса. Христианство постепенно превратило его в «идола», в беса, но он все-таки выжил в угасающих местных традициях, сделался призрачным охотником, который со своей свитой мчится по грозовому небу [170], мерцая, словно блуждающий огонек. В Средние века участь беспокойного скитальца досталась Агасферу, Вечному жиду, причем это герой не иудейских, а христианских легенд. Представление о бродяге, отринувшем Христа, проецировалось на самих евреев – точно так же, как мы исправно открываем заново в других людях собственные бессознательные психические содержания. При всем этом совпадение расцвета антисемитизма с пробуждением Вотана – та психологическая подробность, о которой, пожалуй, стоит упомянуть.

375 Немецкие юноши, отмечавшие солнцестояние принесением в жертву овец, далеко не первыми расслышали неясные шорохи в первобытном лесу (Urwald) бессознательного. Перед ними были Ницше, Шулер, Стефан Георге и Людвиг Клагес [171]. Литературная традиция Рейнской области и местности к югу от Майна отмечена печатью классицизма, от которой нелегко избавиться: всякое истолкование упоения и восторга может быть соотнесено с классическими образцами, с самим Дионисом, с puer aeternus [172] и космогоническим Эросом [173]. Без сомнения, для ученых приятнее истолковывать все это как наследие Диониса, однако правильнее, может быть, вспоминать здесь о Вотане, боге бури и боевого неистовства, повелителе страстей и жажды битвы; кроме того, он – непревзойденный маг и творец иллюзий, сведущий во всех таинствах оккультной природы [174].

376 Случай Ницше, безусловно, особенный. Ницше не знал германскую литературу; он явил миру «культурного обывателя», а его заявление, что «Бог умер», привело к встрече Заратустры с неизвестным божеством неведомого облика: это божество приближалось к герою то как враг, то под видом самого Заратустры. Вдобавок Заратустра тоже был прорицателем, чародеем и штормовым ветром:

«И, подобно ветру, хочу я когда-нибудь еще подуть среди них и своим духом отнять дыхание у духа их – так хочет мое будущее.

Поистине, могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой совет дает он своим врагам и всем, кто плюет и харкает: “Остерегайтесь харкать против ветра!” —

Так говорил Заратустра» [175].

377 А когда Заратустре приснилось, что он сделался «ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе», когда он во сне могучим усилием пытался открыть замковые ворота, внезапно «бушующий ветер распахнул створы их: свистя, крича, разрезая воздух, бросил он мне черный гроб.

И среди шума, свиста и пронзительного воя раскололся гроб, и из него раздался смех на тысячу ладов».

378 Ученик, дерзнувший истолковать этот сон, сказал Заратустре:

«Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом распахивающий ворота в замке Смерти?

Не ты ли сам этот гроб, наполненный многоцветной злобою и ангельскими гримасами жизни?»

379 В 1863 или 1864 году в стихотворении «Неведомому Богу» Ницше писал:

380 Спустя двадцать лет в своей песне «К мистралю» он писал:

381 В дифирамбе, известном как «Жалоба Ариадны», Ницше полностью предстает жертвой бога-охотника:

382 Этот замечательный образ бога-охотника – не просто дифирамбическая фигура речи, в его основе лежит опыт, пережитый Ницше в возрасте пятнадцати лет в «Пфорте» (об