отвечать здесь и сейчас, насколько это было в моих силах. Увы, слово, произнесенное вслух, склонно быстро порождать легенды, поэтому я счел нужным – не без значительных колебаний и опасений – изложить свои взгляды в виде отдельной статьи. Я слишком хорошо знаю, что «Германия» в широком значении представляет собой огромную общественную проблему и что субъективные воззрения медика-психолога способны прояснить разве что некоторые фрагменты этого гигантского клубка вопросов. Что ж, я вполне готов довольствоваться скромным вкладом в дело уборки и вовсе не помышляю о такой масштабной задаче, как восстановление прежнего порядка.
402 Трудясь над этой статьей, я заметил, что в моей душе продолжают кипеть бурные страсти и что крайне затруднительно добиться от себя самого хотя бы подобия умеренной и относительно беспристрастной точки зрения, не подверженной эмоциям. Без сомнения, хладнокровие и толика высокомерия будут нелишними; но в целом мы гораздо более глубоко вовлечены в недавние события в Германии, чем согласны признавать. Мы не можем сострадать, ибо в наших сердцах главенствуют чувства совсем другого рода, и как раз за ними первое слово. Ни врач, ни психолог не могут позволить себе абсолютное хладнокровие, даже сочти они таковое вообще возможным. Их отношения с миром подразумевают всевозможные аффекты, воздействующие на личность, иначе эти отношения были бы неполными. Поэтому мне пришлось, выражаясь образно, вести свой корабль между Сциллой и Харибдой и, как обычно бывает в таком путешествии, одной рукой затыкать уши, а другой привязывать себя к мачте [215]. Скажу напрямик: ни одна статья до сих пор не давалась мне так тяжело, с моральной и с чисто человеческой точки зрения. Я не осознавал, насколько сильно недавние события повлияли на меня самого. Наверняка мои чувства разделят многие люди. Это внутреннее тождество, participation mystique [216], событиям в Германии заставило меня заново ощутить, насколько болезненно широк охват психологической концепции коллективной вины. Так что я берусь за рассуждения по теме определенно не с чувством хладнокровного превосходства; скорее, я испытываю объяснимое чувство собственной неполноценности.
403 Психологическое употребление слова «вина» не следует путать с виной в юридическом или моральном толковании. Психологически оно означает иррациональное и субъективное ощущение вины (или убежденности в своей вине), объективное вменение вины – или вмененное соучастие в вине. В качестве примера последнего предположим, что некто принадлежит к семье, которая имеет несчастье быть посрамленной, поскольку кто-то из родственников однажды совершил преступление. Понятно, что наш имярек не может нести ответственность за преступника – ни юридическую, ни моральную. Но все же вина дает о себе знать во многих отношениях. Его семейное имя как будто запятнано, человек болезненно морщится, когда слышит это имя из уст незнакомцев. Для правонарушителя вина сводится к правовой, моральной и интеллектуальной оценке, зато в качестве психического явления она распространяется на всю округу. Дом, семья, даже деревня, где было совершено убийство, ощущают психологическую вину – и делятся этим чувством с миром вовне. Можно ли снять комнату, о которой известно, что несколькими днями ранее в ней кого-то убили? Насколько приятно жениться на сестре или дочери преступника? Какой отец не будет сильно уязвлен, если его сына посадят в тюрьму; не оскорбится ли он за семейное имя, если его двоюродный брат, носящий ту же фамилию, навлечет бесчестие на его дом? Разве каждому порядочному швейцарцу не было бы, мягко говоря, стыдно, устрой наше правительство в нашей стране бойню, хотя бы отдаленно схожую с Майданеком [217]? Удивлялись бы мы тогда, если бы, выезжая за границу со швейцарскими паспортами, слышали бы на границе – мол, ces cochons de Suisses [218]? Разве, коль уж на то пошло, не стыдно ли нам всем – именно потому, что мы патриоты, – что Швейцария вырастила столько предателей?
404 Живя в самом центре Европы, мы, швейцарцы, чувствуем себя в спасительном отдалении от смрада, который исходит от трясины немецкой вины. Но все меняется, едва мы, уже как европейцы, ступаем на другой континент или общаемся с представителями какого-либо восточного народа. Что нам ответить индийцу, который спросит нас: «Вы стремитесь нести свою христианскую культуру, не так ли? Но разъясните, прошу, считать ли Освенцим и Бухенвальд образцами европейской цивилизованности?» И сможем ли мы оправдаться перед ними тем, что все это происходило не там, где мы живем, а несколькими сотнями километров восточнее, вовсе не в нашей стране, а в соседней? Как бы мы сами отреагировали, укажи индиец с негодованием, что памятное всей Индии место (Schandfleck) [219] находится не в Траванкоре, а в Хайдарабаде? Несомненно, мы бы сказали: «Что ж, Индия есть Индия!» Точно так же по всему Востоку думают: «Что ж, Европа есть Европа!» В тот миг, когда мы, так называемые невинные европейцы, пересекаем границы нашего собственного континента, возникает ощущение чего-то вроде коллективной вины, которое присутствует у нас всех, несмотря на нашу чистую совесть. (Кто-то может спросить, можно ли считать примитивной Россию, которая до сих пор обвиняет нас в «причастности к заражению» (альтернативное обозначение коллективной вины), тем самым обвиняя и нас в фашизме?) Мир воспринимает Европу как континент, на почве которого выросли позорные концлагеря, хотя сама Европа обособляет Германию – страну и народ – как носителей вины, ибо все жуткое творилось именно в Германии, а виновниками были немцы. Ни один немец не может этого отрицать, но также ни один европеец или христианин не может сказать, что в его доме не было совершено самое чудовищное преступление всех времен. Христианская церковь должна посыпать голову пеплом и разодрать свои одежды из-за вины своей паствы. Тень этой вины пятнает ее – и всю Европу, мать чудовищ. Европа должна отвечать перед всем миром, а Германии надлежит отвечать перед Европой. Европеец может убедить индийца в том, что Германия его самого не касается или что он вообще ничего не знает об этой стране, не больше, чем немец может избавиться от ощущения коллективной вины, заявив, что не подозревал о страшных подробностях происходившего в годы войны. (Тем самым он просто-напросто усугубит коллективную вину грехом бессознательности.)
405 Психологическая коллективная вина – трагическая участь. Она поражает всех, виноватых и безвинных, всех, кто был поблизости от места, где случилось нечто ужасное. Естественно, ни один разумный и совестливый человек не станет торопиться с превращением коллективной вины в индивидуальную, не станет возлагать это бремя ответственности на отдельного человека, не выслушав оправданий. Он постарается накопить достаточно знаний, чтобы провести различие между теми, кто виновен лично, и виноватыми коллективно. Но сколько
