потому что зло надлежит выкорчевать с корнем). Чтобы избежать оскверняющего прикосновения зла, нужен тот или иной
rite de sortie [222], публичное подтверждение вины со стороны судьи, палача и зрителей; далее следует акт искупления.
412 Те ужасы, которые творились в Германии, наряду с моральным падением «восьмидесятимиллионной нации» [223] – это удар, нанесенный по всем европейцам. (Ранее нам было свойственно верить, что подобное возможно лишь в «Азии»!) Тот факт, что один член европейской семьи мог опуститься до уровня концлагерей, ставит под подозрение всех остальных. Кто мы такие, чтобы воображать, что «здесь такого просто не может быть»? Достаточно умножить население Швейцарии на двадцать, чтобы стать новой «восьмидесятимиллионной нацией», и тогда наши общественный разум и нравственность автоматически разделятся на двадцать вследствие разрушительных моральных и психических последствий совместного проживания огромной людской массы. Такое положение вещей готовит почву для коллективного преступления, и кажется поистине чудом, если преступление все-таки не совершается. Неужто мы всерьез верим в собственную неподверженность заразе? Мы, среди которых столько предателей и политических психопатов? Нас ужасает осознание всей той мерзости, на какую оказался способным человек, – но раз способен один, то, стало быть, способны и остальные. С тех самых пор сомнения в достоинстве человечества и нас, отдельно взятых, бередят наши сердца.
413 Тем не менее, каждому должно быть ясно, что такое состояние деградации возможно лишь при определенных условиях. Важнейшим из них является накопление городской, индустриализованной массы, то есть людей, оторванных от земли, вовлеченных в некое одностороннее занятие и лишенных всякого здорового инстинкта, даже инстинкта самосохранения. Утрата последнего измеряется по степени зависимости от государства: чем она выше, тем, собственно, хуже. Зависимость от государства означает, что каждый полагается на всех остальных (= государство), а не на себя самого. Один цепляется за другого и благодаря этому наслаждается ложным чувством безопасности: он не замечает, что висит в воздухе, поскольку его окружают десятки тысяч таких же бедолаг. Вдобавок человек перестает осознавать собственную незащищенность. Растущая зависимость от государства – симптом, далекий от показателя здоровья; она означает, что народ в целом неуклонно превращается в стадо овец, которому постоянно требуется пастух, перегоняющий животных с пастбища на пастбище. Пастушеский посох быстро становится железным прутом, а сами пастухи обращаются в волков. Сколь удручающе было видеть, когда вся Германия в едином порыве вздохнула с облегчением, едва страдающий манией величия психопат провозгласил: «Я беру на себя всю ответственность!» Любому, в ком еще теплится инстинкт самосохранения, отлично известно, что только мошенник готов возлагать на себя ответственность за других, а честному человеку в здравом уме не придет на ум добровольно заботиться о существовании и благе ближних и дальних. Тот, кто обещает все, наверняка обманет, а тот, кто сулит слишком много, склонится, скорее всего, ко злу ради выполнения своих обещаний и встанет на путь, ведущий к погибели. Неуклонное утверждение государства всеобщего благосостояния, без сомнения, прекрасно само по себе, однако, с другой стороны, это крайне сомнительное благо, ибо в результате люди лишаются индивидуальной ответственности, превращаются в младенцев и овец. Кроме того, обществу грозит иная опасность: способные, талантливые попадут в зависимость от безответственных, как, отмечу, именно и произошло во всей Германии. Инстинкт самосохранения гражданина нужно пестовать любой ценой, ибо, оторвавшись от питающих корней инстинкта, человек становится покорным воле ветра, откуда бы тот ни задул. Тогда он ничем не лучше больного животного, деморализованного и слабеющего, и ничто не может вернуть ему здоровье – разве что катастрофа.
414 Признаюсь, все эти слова побуждают меня считать себя пророком, который, по рассказу Иосифа Флавия, возвысил голос в плаче над городом, когда римляне осадили Иерусалим. Плач не принес городу ни малейшей пользы, а каменный снаряд, пущенный римской метательной машиной, покончил с самим пророком [224].
415 При всем желании мы не можем построить рай на земле, а если бы даже могли, то очень скоро общество скатилось бы к упадку во всех отношениях. Мы с восторгом разрушали бы этот рай, а затем не менее глупо дивились собственным подвигам. Более того, будь мы «восьмимиллионной нацией», мы не сомневались бы в том, что виноваты «другие», а наша уверенность в себе стояла бы столь низко, что мы попросту и не подумали бы брать на себя ответственность или вину за что-либо.
416 Это патологическое, деморализованное и психически ненормальное состояние: одна часть коллективной личности творит все то, что другая (так называемая порядочная) часть предпочитает не замечать. Эта дурная часть постоянно защищается от реальных и мнимых обвинений. В действительности, к слову, главный обвинитель находится не вовне, а внутри: это судья, живущий в наших сердцах. Поскольку перед нами попытка природы исцелиться, разумнее было бы не упорствовать в стремлении слишком долго тыкать немцев носами в их собственные преступления (дабы не заглушить голос обвинителя в их сердцах, а также в наших собственных сердцах и сердцах союзников [225]). Было бы чудесно, сумей люди понять, как это приятно и полезно – признать свою вину, сколько в этом поступке чести и духовного достоинства! Но нигде, похоже, нет и проблеска такого понимания. Вместо этого мы неизменно наблюдаем попытки переложить вину на других – «никто не признается, что был нацистом». Немцы, кстати, никогда не оставались полностью безразличными к тому впечатлению, которое складывалось о них во внешнем мире. Их возмущало неодобрение, они даже ненавидели критику. Чувство неполноценности делает людей обидчивыми и приводит к компенсирующему желанию доказать свою значимость. В результате немец стремится выслужиться, а пресловутая «немецкая полезность» проявляется с таким апломбом, что наступает царство террора с расстрелом заложников. Немец больше не страшится убийств, ибо он поглощен размышлениями о собственном престиже. Чувство неполноценности обычно свидетельствует о неполноценности чувств, и это не просто игра слов. Все интеллектуальные и технологические достижения в мире не могут восполнить неполноценность чувств. Никакие псевдонаучные расовые теории, которыми приукрашивалась последняя, не сделали уничтожение евреев более оправданным, а фальсификация истории не придает надежности неверному политическому курсу.
417 Поневоле вспоминается фигура, по меткому выражению Ницше, «бледного преступника» [226]. Тот вообще-то выказывает все признаки истерии. Он не хочет и не может признавать, что он таков, какой есть; он не может выдержать своей вины точно так же, как не мог не навлечь ее на себя. Он готов на любой самообман, если только это поможет ему спрятаться от самого себя. Правда, так происходит везде, но нигде это не проявляется столь широко, как в Германии. Меня далеко не первого поражает чувство неполноценности, присущее
