на свете людей, по-настоящему разумных либо совестливых, сколько иных берут на себя труд стать таковыми? Я не питаю иллюзий и особых надежд в этом отношении. Поэтому, пусть коллективная вина на архаическом и первобытном уровне есть состояние магической нечистоты, она именно в силу всеобщей неразумности является вполне реальной, чего не может оставить без внимания ни один европеец вне Европы и ни один немец вне Германии. Если немец намерен налаживать хорошие отношения с Европой, ему стоит понять, что в глазах европейцев он безусловно виновен. Будучи немцем по рождению, он предал европейскую культуру и все ее ценности, навлек позор и бесчестье на всю европейскую семью, так что приходится краснеть, называя себя европейцем; он напал на собратьев-европейцев, точно хищный зверь, мучил и убивал, а потому вряд ли вправе ожидать, что другие европейцы станут любезно уточнять при случае, как конкретно звали преступника – Мюллер или Майер. С немцами не будут обращаться как с порядочными людьми, пока они не докажут снова, что заслуживают такого обращения. К сожалению, за долгие двенадцать минувших лет было предельно ясно показано, что на официальном уровне немцы остались прежними.
406 Если же немец готов признать свою моральную неполноценность коллективной виной перед всем миром, не пытаясь ее преуменьшить или объяснить неубедительными доводами, то у него появится реальный шанс некоторое время спустя снова получить признание в качестве более или менее порядочного человека; так он хотя бы освободится от гнета коллективной вины в глазах отдельных лиц.
407 Могут возразить, что вся психологическая концепция коллективной вины – предрассудок и вопиюще несправедливое осуждение. Конечно, так и есть, но именно в том и состоит иррациональная природа коллективной вины: ей нет дела до различения праведных и неправедных, она как темная туча, что клубится над местом неискупленного преступления. Это психическое явление, а потому утверждение о факте коллективной вины не подразумевает осуждения немецкого народа; это просто констатация факта. Однако, если проникнуть глубже в психологию этого явления, мы быстро установим, что проблема коллективной вины имеет еще одну сторону, более сомнительную, нежели обыденное коллективное суждение.
408 Ни один человек не живет в собственной психической области, подобно улитке в раковине, отделенный от всех остальных; он связан с ближними своей бессознательной человечностью, так что никакое преступление попросту не может быть тем, чем оно представляется нашему сознанию, – изолированным психическим событием. На самом деле оно всегда разворачивается с широким радиусом. Ощущение, вызванное преступлением, страстный интерес к розыску преступника, рвение, с которым следят за судебным разбирательством, и пр., – все служит доказательством возбуждающего действия, с которым откликаются на преступление люди, если только они не аномально глупы или апатичны. Каждый присоединяется, ощущает преступление всем своим естеством, пытается понять его и объяснить. Что-то воспламеняется в нас, иными словами, тем великим огнем зла, который поджигает преступление. Разве Платон не учил, что зрелище безобразного порождает нечто безобразное в душе созерцателя [220]? Распространяется негодование, гневные возгласы: «Правосудия!» преследуют убийцу; тем громче, страстнее и тем больше они заряжены ненавистью, чем яростнее горит огонь зла, зажженный в наших душах. Это факт, который нельзя отрицать: злоба других становится нашей собственной, потому что она воспламеняет нечто злое в наших сердцах. От убийства страдают все, его совершает каждый; соблазненные непреодолимым очарованием зла, мы сделали возможным это коллективное психическое убийство; чем ближе мы были к нему и чем лучше видели, тем больше наша вина. Тем самым мы неизбежно пятнаемся нечистотой зла, какова бы ни была наша сознательная точка зрения. Никто не может этого избежать, поскольку все мы – частички человеческого общества, а каждое преступление вызывает тайное удовлетворение в укромном уголке вероломного человеческого сердца. Да, у людей с сильными нравственными установками эта реакция может вызвать противоположные чувства, продиктованные разумом. Но такой сильный нравственный настрой встречается относительно редко, и в итоге, когда преступления множатся, негодование легко взмывает до небес, и тогда зло становится обыденностью. Каждый таит в себе «среднестатистического преступника», подобно тому, как в каждом из нас уживаются наш личный сумасшедший и личный святой. Благодаря этой основополагающей особенности человеческой конституции повсеместно распространена соответствующая внушаемость – или подверженность заражению. Именно наш век – точнее, последние полвека – подготовил почву для торжества преступности. Разве никому не приходило в голову, например, что мода на триллеры довольно сомнительна сама по себе?
409 Задолго до 1933 года в воздухе уже запахло гарью, и предпринимались настойчивые попытки установить очаг возгорания и выяснить, что послужило зажигательным веществом. Над Германией все гуще клубился дым, затем случился поджог рейхстага [221], и стало однозначно ясно, где обитает поджигатель, это зло во плоти. При всей болезненности этого открытия оно со временем принесло чувство облегчения: мы узнали наверняка, где прячется всякая неправедность, а сами надежно закрепились в противоположном лагере, среди добропорядочных людей, чье нравственное негодование, по-видимому, должно было только возрастать с каждым новым признаком виновности другой стороны. Даже призывы к массовым казням более не оскорбляли слух праведных, а плотные бомбардировки немецких городов воспринимались как заслуженные, как суд Божий. Ненависть обретала уважительные обоснования, перестала казаться личной идиосинкразией, лелеемой втайне. Однако все это время достопочтенная публика не осознавала, насколько близко к злу проживает сама.
410 Не следует думать, будто у кого-то имелась возможность отстраниться от этого противостояния противоположностей. Даже святому приходилось непрестанно молиться за спасение душ Гитлера и Гиммлера, гестапо и СС, чтобы хоть как-то умерить ущерб, чинимый собственной душе. Лицезрение зла воспламеняет злое в душе – от этого факта никуда не деться. Жертва не является единственным страдальцем: все, кто находится поблизости от места преступления (в том числе и убийца), тоже страдают. Толика бездонной тьмы мироздания прорывается к нам, отравляет воздух, которым мы дышим, и загрязняет прозрачную воду бытия, которая приобретает затхлый, тошнотворный привкус крови. Да, сами мы ни в чем не виноваты, мы жертвы, нас ограбили, предали и унизили, но все же при этом (или именно благодаря этому обстоятельству) наше нравственное негодование подпитывается пламенем зла. Так и должно быть, ибо негодование необходимо, ибо кому-то суждено выступать карающим мечом судьбы. Зло требует искупления, иначе нечестивый разрушит мир до основания – или добрые задохнутся в ярости, которую не могут излить; в том и в другом случае чего-то хорошего ожидать бессмысленно.
411 Когда зло прорывается в установленный миропорядок человека, весь привычный круг психической защиты рушится. Действие неизбежно влечет за собой противодействие, а последнее при разрушительном поведении оказывается столь же скверным, как и само преступление (или даже хуже,
