обращении в детстве и о том, как оно может влиять на всю жизнь человека, а также об удивительно близких, заботливых отношениях, которые являются важной особенностью внешне жестокой и безжалостной тюремной среды. Не забуду слова пациента, которому тогда был 21 год. Он спокойно сказал, что Белмарш — «просто детский дом для взрослых». Как и многие другие заключенные, большую часть детства он провел без родителей, а тюрьма стала очередным учреждением такого рода в его жизни. Он помог мне понять, что тюрьмы — это не просто центры содержания под стражей для тех, кто отбывает наказание. Зачастую это единственное безопасное место для людей, которые в обществе чувствуют себя никому не нужными. К сожалению, для многих тюрьма становится вместилищем эмоций, заменяя домашний очаг, родителей или опекунов. Это своего рода «кирпичная мать» — так психоаналитик Анри Рей описал психиатрическую лечебницу Модсли.
Как бы то ни было, в такой враждебной среде началась моя карьера. В первые несколько месяцев работы в Белмарше я лежала без сна, потому что меня переполняли тревога и воодушевление. Умом я понимала, что опасность мне практически не грозит: коридоры патрулируют охранники, а кабинеты для психотерапии оснащены тревожными кнопками. Но во мне все равно бушевал адреналин, когда я думала о тюрьме, где мне нужно будет контактировать с группой непредсказуемых пациентов, прошлое которых пестрит преступлениями. Ирония заключалась в том, что нежелательное внимание ко мне проявляли не заключенные, а сотрудники тюрьмы: они приподнимали брови и отпускали комментарии, что сами с удовольствием оказались бы на моем диване. Некоторые заключенные старались меня защитить. Один пациент как-то сообщил, что вступился за меня, чтобы сокамерники не обсуждали меня и мою деятельность в грубых выражениях.
Реальность тюремной работы разрушала мои несколько упрощенные представления. Но даже когда я начала привыкать к обстановке, она все еще вызывала у меня волнение: там все время был какой-то шум и движение, а еще постоянно ощущалось напряжение. Это касалось и зоны ожидания в нашей клинике: прозрачные стены напоминали аквариум, в который каждый мог заглянуть и увидеть, кто уже занимается с психологом, а кто еще ждет. Подробности беседы с пациентом оставались конфиденциальными, но было странно проводить терапию в обстановке, лишенной приватности, хотя обычно на сессиях наблюдается обратное. Еще я так и не смогла до конца привыкнуть к странному сочетанию власти и ответственности, которое появилось после того, как мне выдали собственный набор ключей. Так у меня появилась возможность кричать, чтобы другие оставили для меня ворота открытыми, и самой прокладывать путь по лабиринту коридоров.
В начале 1990-х наша работа в Белмарше считалась экспериментом — одним из первых, который проходил в рамках сотрудничества Национальной службы здравоохранения и Государственной пенитенциарной службы. Оно было сосредоточено на психологических подходах к поддержке заключенных с расстройствами личности. Благодаря энергичному настрою старшего психолога, доктора Джеки Крессати, и отзывчивости начальника тюрьмы мы смогли стать первыми, кто внедрил такой подход в работу с преступниками, касавшийся всего персонала тюрьмы: от высшего руководства до рядовых сотрудников. Вернувшись к работе в тюрьме спустя почти 30 лет, я увидела прогресс, которого удалось достичь за эти годы, но в то же время неизбежные трудности, возникающие из-за несовпадения культуры и задач здравоохранительной и пенитенциарной систем, что приводило к сохранению ряда проблем.
В Белмарше я работала не только с заключенными, но и с сотрудниками тюрьмы: исследовала, с какими психологическим сложностями они сталкиваются и как на них влияет то, что их окружают люди, совершившие серьезные преступления, а они должны заботиться об их благополучии. Я вела групповую терапию для сотрудников, которых относили к группе уязвимых. В основном они работали с насильниками, которых содержали в отдельном крыле для их же безопасности. На одном из особенно тяжелых сеансов надзиратель не смог сдерживаться, рассказывая о пережитом в детстве сексуализированном насилии. Это стало напоминанием о хрупкой человечности, которая пронизывает среду и рабочее место, где каждый носит ту или иную униформу и ходит с непроницаемым выражением лица. В случае с заключенными ранимость просматривалась через татуировки, мышцы и манеру держать себя развязно. Меня поразили, можно сказать, мягкие отношения между заключенными (преимущественно молодыми парнями) и сотрудниками тюрьмы, которые выступали одновременно и пленителями, и заступниками. Эта теплота оставалась невысказанной, пока приказы отдавались через люки в дверях камер, а по коридорам разносилось эхо запираемых замков.
В период между первой и последней работой в тюрьме я не так часто посещала места заключения. Там я проводила индивидуальные оценки психологического риска, вела тренинги для персонала или читала лекции о судебной психотерапии. Возвращение в тюремную среду, в частности в учреждение для женщин, открыло мне глаза на огромные проблемы, которые все еще остаются при оказании поддержки пациенткам с серьезными ментальными травмами и потребностью в социальной и психологической помощи. Кроме того, я знаю, что на каждого пациента, с которым я работаю, приходится еще несколько, которые нуждаются в помощи, но из-за нехватки ресурсов они не получают ее, так как считается, что они не подвергаются настолько сильному риску. Память хранит слова, которые доносились из-за закрытых дверей камер, пока я шла по коридору: «Вы врач? Я могу с вами поговорить? Мне нужна ваша помощь, в голове бардак». Трудно уходить в конце рабочего дня с чистой совестью, когда понимаешь, скольким женщинам в заключении в состоянии стресса требуются помощь, внимание и забота. Многие пациентки не преминули указать на то, что в итоге только одна из нас спокойно уходит домой. Кроме того, нельзя забывать, что большинство заключенных в женской тюрьме совершили ненасильственные преступления. Помимо этого, женщины-заключенные часто являются матерями-одиночками. Нередко тюремное заключение влечет не только ограничение личной свободы, но и травмирующую разлуку с детьми, партнером и домом. Все это усугубляет бремя травм, которое они несут.
Чтобы помочь людям внутри учреждения, нужно разобраться с ним самим. Этот основополагающий принцип работы в сложноустроенных организациях вытекает из трудов Изабель Мензис Лит, психоаналитика и крупнейшего эксперта по связи между устройством институций и поведением пациентов. Она показала, как социальная защита, создаваемая учреждением, отражает бессознательные тревоги тех, кто в нем работает. Согласно этой логике, люди, работающие в тюрьме, бессознательно создают системы и процедуры, направленные на ограничение их контактов с заключенными. Это уменьшает подверженность сложному опыту, который может пробудить в них чувство гнева или отчаяния и даже прошлых травм. Следовательно, нужно разобраться с самой организацией, прежде чем переходить к людям, которым она должна служить. Необходимо выявить типы социальной защиты и устранить их. Такой «общесистемный» подход лежит
