большее, чем влечения и инстинкты, то, что мы, выйдя за рамки бессознательной инстинктивности, смогли выявить бессознательную духовность и даже бессознательную веру [15], — это уже новый лист, который ни в коей мере не перекрывает историческое значение трудов и учения Фрейда.
То, что смысл невротических симптомов для Фрейда был бессознательным, означало не то, что он являлся забытым, а то, что он был вытеснен в подсознание, то есть речь шла о чем-то ставшем бессознательным, сделанным таковым из-за неприятия. Мы имеем в виду содержание, которое могло стать для человеческого сознания неприятным в условиях жеманной Викторианской эпохи. Нет ничего удивительного в том, что в те ханжеские времена пациент вытеснял в первую очередь сексуальность, но нам не стоит забывать, что для психоанализа понятие сексуальности более широкое, чем генитальная сфера, но более узкое, чем понятие либидо, которое ввел в психологию Фрейд.
Для психоанализа невроз в конечном счете сводится к компромиссу между конфликтующими влечениями или между притязаниями различных интрапсихических инстанций: «оно», «я» и «сверх-я». Компромисс, по сути, также и то, что Фрейд называл оговорками, а также сновидения. Приведу пару примеров оговорок. Бывший национал-социалист говорит, что в клинике с печальной репутацией, в которой регулярно проводилась эвтаназия, пациентов умерщвляют, а не размещают [16]. Я был свидетелем, как один социалист в своей речи вместо «предохранение от нежелательной беременности» сказал «предохранение от злого рока» [17]. В таких случаях мы видим, что наружу прорывается содержание, которое пало жертвой вытеснения или в какой-то мере ему подверглось.
Что касается снов, речь идет о компромиссе вследствие так называемой цензуры сновидений. Макс Шелер был первым, кто указал на слабое место психоанализа, а именно на логическое противоречие этого понятия: инстанция, которая вытесняет, сублимирует и накладывает цензуру, не может быть сведена к влечениям, которые сами представляют собой объект вытеснения и потому не могут являться их субъектом. Своим слушателям на лекциях я обычно объясняю это так: еще ни разу река не создала собственную плотину.
Однако мы можем говорить о сужении поля зрения психоанализа не только в отношении генеалогии морали, то есть ее сводимости к вытеснению влечений, но и в отношении принципа телеологии [18], который властвует над психикой человека, ведь, согласно психоаналитической теории, принципу гомеостаза, заимствованному у биологии, подчиняется вся природа, а также культура человека. В итоге это означает, что человеку важно и нужно лишь «справляться с определенным объемом внутренних и внешних раздражителей, с которыми он сталкивается, и устранять возбуждение», а «душевный аппарат предназначен для выполнения этой функции» [19]. «Согласно Фрейду, принцип жизнедеятельности основывается на гомеостазе, это значит, что он объясняет всякие действия через необходимость восстановления баланса. И все же основанное на физике того времени предположение Фрейда, что первичные стремления живого существа сводятся к снятию напряжения, просто не соответствуют действительности. Рост и размножение — это процессы, которые противоречат теории, основанной на принципе гомеостаза» [20]. Итак, если принцип гомеостаза не главный в биологическом измерении, то в психологическом и ноологическом тем более.
«Человек “творящий” создает что-то в реальности, которая воспринимается позитивно, тогда как человек приспосабливающийся и стремящийся к поддержанию гомеостаза воспринимает ее негативно» (там же). Гордон Олпорт также выразил свою критику в дискуссии о принципе гомеостаза: «Мотивацию рассматривают как состояние напряжения, которое вынуждает нас к поиску равновесия, спокойствия, адаптации, удовлетворения и гомеостаза. В рамках такого представления о человеке личность — это не более чем инструмент для снятия всякого вида напряженности. Конечно, такая теория отлично сочетается с лежащим в основе всякого эмпиризма представлением, что человек с самого начала пассивное существо, которое только принимает сигналы извне и на них реагирует. И это так, покуда мы имеем дело с оппортунизмом, но это ни в коем случае не может быть так, если мы считаем, что для сути человеческих стремлений важно не снятие напряжение, а, наоборот, его поддержание».
Альфред Адлер (1870–1937), в отличие от Зигмунда Фрейда, вышел далеко за рамки психологического и обратил внимание на такой биологический фактор, как неполноценность органа. Будучи соматическим фактором, он ведет к ощущению неполноценности, которое является психической реакцией не только на неполноценность органа, но и на ощущение своей слабости, болезненности и непривлекательности. Чувство неполноценности, в свою очередь, требует компенсации в рамках общества, для психики это проявляется в чувстве общности (здесь, помимо биологического фактора, свою роль играет также социальный фактор).
Неврозы, согласно теории индивидуальной психологии, обусловлены стремлением к компенсации или гиперкомпенсации чувства неполноценности вне коллектива. В то время как petitio principii [21] психоанализа заключается в том, что влечения вытесняют сами себя, индивидуальная психология Адлера пытается нас убедить, что именно социальные факторы определяют позицию и установку человека по отношению к самому обществу: его окружение, воспитание, семья.
Говоря о Карле Густаве Юнге (1875–1961) и его аналитической психологии, невозможно переоценить его заслуги, ведь он осмелился определить невроз как «страдание души, не нашедшей смысла» еще в самом начале двадцатого века. Тем сильнее соблазн поддаться психологизму, которым пронизана аналитическая психология Юнга. Заслуга выявления у Юнга психологизма принадлежит Виктору фон Гебзаттелю, который в своей книге Christentum und Humanismus («Христианство и гуманизм») [22] рассматривал личность как надпсихологическую инстанцию, отсутствующую в юнгианском представлении о человеке. Только она способна наводить порядок в хаосе подсознательных религиозных мотивов и внутреннего опыта, который она отвергает или принимает, ориентируясь по своим меркам. В юнгианском представлении о человеке отсутствует инстанция, которая принимала бы решения в отношении порождений бессознательного. Тогда готовность принять Бога — это не вопрос веры. «Ведь это психологизм! — подытоживает свои рассуждения Гебзаттель. — Тогда с таким же правом можно утверждать, что человек, назвавший слона маргариткой, может считаться ботаником» [23].
Критику юнгианской психологии высказывает также Шмид, упрекая ее в том, что она превратилась в религию. Архетипы стали новыми божествами. Только относительно них жизнь может иметь смысл. Таким образом, в результате своих метафизических исканий человек замыкается на себе самом, а его психика — этакий современный Олимп, населенный божествами-архетипами. Индивидуальная психотерапия становится сакральным действом, а индивидуальная психология — мировоззрением. Вместе с Гансом Йоргом Вайтбрехтом мы «с удивлением задаемся вопросом, как возможно, чтобы теологи не обратили внимания на такое настойчивое стремление заключить всякую трансцендентность в рамки психологической имманентности и сами могут быть убежденными последователями Юнга». Трансцендентность даже заключается в рамки биологической имманентности: «Архетипы наследуются вместе со структурой мозга, являются ее психическим аспектом» [24].
Более того, Юнг с триумфом заявляет, что двум американским исследователям «путем стимуляции ствола мозга удалось вызвать
