Значение кала как денег ответвляется в другом направлении от его значения как подарка.
Раннее покрывающее воспоминание нашего больного о случившемся явилось результатом того, что в Рождество он получил недостаточно много подарков, и разоблачает теперь свой более глубокий смысл. Ему недоставало сексуального удовлетворения, которое он понимал как анальное. Его сексуальное исследование до сновидения уже подготовило его к этому, а во время процесса образования сновидения он понял, что сексуальный акт разрешает загадку происхождения маленьких детей. Еще до сновидения он не переносил маленьких детей. Однажды он нашел маленькую, еще голую птичку, выпавшую из гнезда, принял ее за маленького человека и испугался его. Анализ доказал, что все те маленькие животные, гусеницы, насекомые, на которых он был так зол, имеют для него значение маленьких детей[126]. Его отношение к старшей сестре дало ему повод долго раздумывать над взаимоотношениями между старшими и младшими детьми. Когда няня сказала ему однажды, что мать его так сильно любит, потому что он младший, то у него явился вполне понятный мотив желать, чтобы за ним не последовал еще более младший ребенок. Под влиянием сновидения, воспроизведшего перед ним общение родителей, у него снова ожил страх перед этим младшим.
Поэтому к уже известным сексуальным течениям нам нужно прибавить еще новое, которое, как и другие, происходит из воспроизведенной им в сновидении первичной сцены. В своем отождествлении с женщиной (с матерью) он готов подарить отцу ребенка и ревнует к матери, которая это уже сделала и, быть может, снова сделает.
Обходным путем через общий результат значения подарка деньги могут приобрести значение ребенка и в таком виде стать выражением женского (гомосексуального) удовлетворения. Этот процесс совершился у нашего пациента, когда однажды – в то время брат и сестра находились в немецком санатории – он увидел, как отец дал сестре деньги в виде двух бумажек большого достоинства. В своей фантазии он всегда подозревал отца в близости с сестрой. Тут в нем проснулась ревность, он бросился на сестру, когда они остались одни, и с такой настойчивостью и с такими упреками стал требовать свою долю в деньгах, что сестра, плача, бросила ему все. Его рассердила не только реальная стоимость денег, а еще, гораздо больше денег, анально-сексуальное удовлетворение от отца. В этом отношении он мог утешиться, когда – при жизни отца – умерла сестра. Его возмутительная мысль при известии о ее смерти означала только: «Теперь я единственный ребенок, теперь отец может любить меня одного». Но гомосексуальная подоплека этого безусловно доступного сознанию соображения была так невыносима, что его замаскировывание в неизменной жадности оказалось возможным как большее облегчение.
То же самое было, когда, после смерти отца, он бросал матери те несправедливые упреки, что она его хочет обмануть в денежном отношении, что она больше любит деньги, чем его. Старая ревность, что она любила еще другого ребенка, кроме него, что после него она желала иметь еще ребенка, толкала его на обвинение, беспочвенность которого он сам осознавал.
Благодаря анализу значения кала нам становится теперь ясно, что навязчивые мысли, которые должны были связать Бога с калом, имеют еще другой смысл, кроме оскорбления, которое он в них сознавал. Это были настоящие компромиссные образования, в которых нежное преданное течение принимает такое же участие, как враждебное и оскорбительное. «Бог-кал» был, вероятно, сокращением приглашения, которое приходится слышать и в несокращенной форме. «Испражняться на Бога», «испражняться Богу» – означает также подарить ему ребенка. Старое отрицательно-унизительное значение подарка в навязчивых словах соединено с более поздним, развившимся из него значением ребенка. В последнем значении находит себе выражение женская нежность, готовность отказаться от мужественности, если за это получаешь любовь от женщины. Таким образом, это душевное движение против Бога, которое недвусмысленными словами выражено в бредовой системе параноидального президента сената Шребера[127].
Когда я позже сообщу о последнем разрешении симптома у моего пациента, то можно будет еще раз показать, что нарушение кишечника служило гомосексуальному течению и выражало женскую установку к отцу. Новое значение кала должно открыть нам путь к описанию кастрационного комплекса.
Раздражая эрогенную слизистую оболочку кишечника, твердая каловая масса приобретает для него роль активного органа, действует так, как пенис на слизистую оболочку вагины. Передача своего кала (из любви) в пользу какого-нибудь другого лица в определенное время становится прообразом кастрации; это первый случай отказа от части собственного тела[128], чтобы приобрести милость другого, любимого человека. Обычно нарциссическая любовь к своему пенису не лишена известного притока со стороны анальной эротики. Кал и пенис образуют, таким образом, некое единое, бессознательное понятие – sit venia verbo[129], – отделенное от тела ребенка. По этим соединительным путям могут произойти сдвиги и усиления привязанности либидо, имеющие значение для патологии и открытые анализом.
Первоначальное отношение нашего пациента к проблеме кастрации нам уже известно. Он отрицал кастрацию и предпочел общение через задний проход. Если я сказал, что он отрицал кастрацию, то главное значение этого выражения состоит в том, что он ничего не хотел о ней знать в смысле вытеснения. Таким образом, ее существование не было выражено вербально, и казалось, будто бы кастрации вовсе не существовало. Однако эта установка не могла стать окончательной, не становилась таковой даже в течение всех лет его детского невроза. Позже имеются веские доказательства того, что он признавал кастрацию как факт. Он и в этом пункте ведет себя так, как это было характерно для него, что, разумеется, очень затрудняет описание и понимание пациента. Сначала он противился, а потом уступил, но одна реакция не перекрыла другую. В конце концов, у него одновременно имелось два противоположных течения болезни, из которых одно пугалось кастрации, а другое готово было принять ее и утешиться женственностью как заменой. Третье, самое старое и глубокое, которое просто отрицало кастрацию, причем вопрос о реальности ее еще не возникал, было, несомненно, еще так же жизненно важно. В другом месте я рассказал о галлюцинации этого же пациента из пятого года жизни, к которой я хочу присоединить небольшой комментарий:
«Когда мне было пять лет, я играл в саду возле няни и резал перочинным ножом кору одного из тех ореховых деревьев, которые играли определенную роль[130] в моем сновидении[131]. Вдруг я с невыразимым ужасом заметил, что так перерезал себе мизинец (правой или левой руки), что он остался висеть на одной коже. Я не чувствовал боли, а только сильный страх. Я не решался сказать об этом находящейся в нескольких шагах няне, а опустился на ближайшую скамью и остался сидеть, еще не способный бросить взгляд на палец. Наконец я успокоился, посмотрел на палец, и оказалось, что он был совершенно невредим».
Нам известно, что в четыре с половиной года, после знакомства со Священной историей, у пациента началась интенсивная работа мысли, которая закончилась навязчивой набожностью. Мы можем поэтому предположить, что эта галлюцинация случилась в то время, когда он решился признать реальность кастрации, и что она, может быть, отмечает именно этот шаг. И маленькая коррекция пациента тоже представляет некоторый интерес. Если он галлюцинировал свое жуткое переживание, сопоставимое с тем, что Тассо рассказывает в «Освобожденном Иерусалиме» о своем герое Танкреде, то имеет свое оправдание и толкование, что и для моего маленького пациента дерево означало женщину. Он играл, следовательно, при этом роль отца и связал знакомое ему кровотечение матери с открытой им кастрацией женщины, «раной».
Поводом к галлюцинации про отрезанный палец послужил, как он позже сообщил, рассказ о том, что у одной родственницы, которая родилась с шестью пальцами, этот лишний палец был сейчас же отрублен топором. У женщин, следовательно, не было пениса потому, что при рождении его у них отрезали. Таким путем он принял во время невроза навязчивости то, что знал уже во время процесса образования сновидения и что тогда отверг посредством вытеснения. Так же и ритуальное обрезание Христа, как вообще евреев, при чтении Священной истории и в разговорах о ней не могло остаться ему неизвестным.
Не подлежит никакому сомнению, что к тому времени отец стал для него тем страшилищем, со стороны которого ему угрожает кастрация, жестоким Богом, с которым он тогда боролся, Богом, заставляющим людей провиниться, чтобы затем за это их наказать, приносящим в жертву Своего Сына и сынов человечества, черты которого отразились на характере отца, хотя отца он, с другой стороны, старался защитить от этого Бога. Тут мальчику предстояло реализовать филогенетическую схему, и он осуществил это, хотя его личные переживания этому не соответствовали. Угрозы кастрацией или намеки на нее, с которыми он сталкивался, исходили от женщин[132], но это не могло надолго задержать конечный результат. В конце концов, отец все же стал тем лицом, со стороны которого он боялся кастрации. В этом пункте наследственность одержала победу над случайным переживанием; в доисторическую эпоху человечества, несомненно, отец совершал кастрацию в наказание, а затем уменьшал его до обрезания. Чем дальше он в процессе невроза навязчивости продвигался по пути вытеснения чувственности, тем естественней было бы для него приписывать подобные злостные намерения отцу, настоящему представителю чувственных проявлений.
