бессмертия. Опасность того, что мифология, понятая слишком буквально и распространяемая церковью, будет внезапно отвергнута, ныне велика как никогда прежде. Не пора ли христианской мифологии вместо бесславного исчезновения наконец-то согласиться на символическое истолкование?
522 Еще рано говорить о том, к каким последствиям может привести всеобщее признание фатального параллелизма между государственной религией марксистов и государственной религией церкви. Абсолютистское требование Civitas Dei [305] в человеке имеет досадное сходство с «божественностью» государства, а моральный вывод, сделанный Игнатием Лойолой из авторитета церкви («Цель оправдывает средства»), предвосхищает применение лжи как политического и чрезвычайно опасного инструмента. Оба условия требуют безоговорочного подчинения вере и тем самым ограничивают свободу человека, его свободу перед Богом и свободу перед государством, копая, по существу, могилу для личности. Хрупкое существование этого уникального – насколько нам известно – носителя жизни находится под угрозой с обеих сторон, несмотря на бесчисленные посулы грядущих духовных и материальных идиллий; многие ли из нас способны долго противостоять пресловутой мудрости «Лучше синица в руках, чем журавль в небе»? Кроме того, Запад лелеет точно такое же «научное» и рационалистическое мировоззрение со склонностью к статистическому усреднению и материалистическими целями, как и государственная религия Восточного блока, о чем говорилось выше.
523 Что же может предложить Запад, сотрясаемый политическими и конфессиональными расколами, отчаявшемуся современному человеку? К сожалению, ровным счетом ничего, кроме множества путей, ведущих к цели, которая практически неотличима от марксистского идеала. Не требуется особых усилий, чтобы понять, откуда коммунистическая идеология черпает уверенность в том, что время на ее стороне и что мир созрел для обращения. Факты говорят на слишком простом в этом отношении языке. Западу бесполезно отрицать это обстоятельство и не признавать своей фатальной уязвимости. Тот, кто научился однажды полностью подчиняться коллективной вере и отказался от своего извечного права на свободу (и от столь же извечного долга индивидуальной ответственности), будет, конечно, упорствовать, но двинется, с той же доверчивостью и с таким же отсутствием критики, в обратном направлении, если его мнимому идеализму навяжут иное, заведомо «лучшее» убеждение. Что произошло не так давно с культурным европейским народом? Мы обвиняем немцев в том, что они снова все это забыли, но на самом деле не знаем наверняка, может ли нечто подобное произойти где-либо еще. Лично я ничуть не удивлюсь, если что-то такое произойдет опять и если другой культурный народ заразится очередной опасной идеей. Позволим себе следующий вопрос: в каких странах сегодня имеются крупнейшие коммунистические партии? Америка, которая – O quae mutatio rerum! [306] – составляет реальный политический костяк Западной Европы, кажется невосприимчивой к заразе из-за своей откровенно негативной позиции, но на самом деле она, пожалуй, даже более уязвима, чем Европа, поскольку ее система образования наиболее подвержена влиянию научного мировоззрения с его статистическими истинами, а смешанному американскому населению трудно пустить корни на почве, практически лишенной истории. Историко-гуманистический тип образования, столь необходимый в таких условиях, ведет, напротив, к статусу Золушки. Европа может похвалиться этим образованием, однако она использует его себе во вред, пестуя националистический эгоизм и парализующий скептицизм. Общей для Америки и Европы является материалистическая коллективистская цель, обеим не хватает того самого, что выражает целостность человека, то есть идеи, которая ставит во главу угла индивидуума как меру всех вещей.
524 Одной этой идеи достаточно, чтобы вызвать сомнения и яростное сопротивление со всех сторон; можно даже почти дойти до того, чтобы заявить, что бесполезность отдельного человека по сравнению с массой – вот единственное убеждение, которое получает всеобщее и единодушное одобрение. Конечно, все мы согласны, что наступила эпоха простого человека, что он владыка земли, воздуха и воды, а от его решений зависит историческая судьба народов. Эта гордая картина человеческого величия, к сожалению, иллюзорна, ее опровергает совсем иная реальность. В этой реальности человек – раб и жертва машин, покоривших для него пространство и время; он боится – и недаром – могущества военной техники, которая должна в теории защищать его физическое существование; духовная и нравственная свобода, будто бы подтвержденная в определенных пределах на одной половине земного шара, находится под угрозой хаотической дезориентации, а на другой половине планеты вообще упраздняется. Наконец, чтобы разбавить трагедию комедией, этот повелитель стихий и всеобщий арбитр привержен понятиям, которые клеймят его достоинство как ничтожное и превращают его автономию в абсурд. Все достижения и все имущество не делают его значимее – напротив, они умаляют человека, что ясно показывает судьба фабричного рабочего, живущего по правилу «справедливого» распределения благ. Он платит за свою долю фабрики потерей личного имущества, меняет свободу передвижения на сомнительное удовольствие быть привязанным к месту работы, лишается всех способов изменить свое положение к лучшему, если сопротивляется изнурительному труду; если он проявляет хоть какие-то признаки ума, ему назойливо внушают политические заповеди и, если повезет, крохи технических знаний. Однако нельзя отмахнуться от забот о крыше над головой и ежедневном пропитании для полезного животного, если самое необходимое для жизни может исчезнуть в мгновение ока.
4. Индивидуум и понимание себя
525 Поразительно, что человек, зачинщик, изобретатель и проводник всего этого прогресса, источник всех суждений и решений, тот, кто мыслит будущее, сознательно делает себя quantité négligeable [307]. Это противоречие, парадоксальная оценка человечества самим человеком, вызывает неподдельное удивление; объяснить его возможно только тем, что оно проистекает из чрезвычайной неуверенности суждения, – что, иными словами, человек есть загадка для самого себя. Разумеется, у него отсутствуют средства сравнения, необходимые для самопознания. Он умеет отличать себя от других животных в отношении анатомии и физиологии, но как существо сознательное, мыслящее, одаренное речью, не располагает критериями для суждения о себе. Он уникален на этой планете, с ним не сравнится никто другой. О сравнении и, следовательно, о самопознании мы могли бы говорить лишь в том случае, если бы человек установил отношения с квазичеловеческими млекопитающими, населяющими другие звездные системы.
526 А до тех пор человек должен вести себя как отшельник, который знает, что по сравнительной анатомии имеет сходство с антропоидами, но со стороны сильно отличается от них в отношении психики. Именно в этом, важнейшем свойстве своего вида он не может познать себя и потому остается для самого себя загадкой. Различные степени самопознания в пределах собственного вида не имеют значения по сравнению с теми возможностями, которые открылись бы при столкновении с существом похожей конституции, но иного происхождения. Наша психика, которая в первую очередь ответственна за все исторические изменения, произведенные рукой человека на земном шаре, остается неразрешимой
