Не могли бы Вы ответить нам, на самом ли деле сегодня у квалифицированных врачей, использующих передовые методы психотерапии, стало общей практикой рекомендовать пациентам отказаться от своей свободной воли, отдав ее в руки Жребия [sic]? В судебном преследовании м-ра Фиггерса и попытках отклонить его апелляцию мы испытывали определенные затруднения вследствие нашей неосведомленности о последних достижениях в психотерапии.
С уважением,
Джозеф Л. Тинг,
окружной прокурор,
Гумбольдт, М. X.
Остерфлад корчился, стоя на четвереньках, и неразборчиво мычал, хватаясь за живот, когда ремень полоснул его по спине еще дважды.
Подставной задорный закадровый смех из телевизора весело растекался по комнате и по ковру, весело журча над скрюченным торсом Остерфлада, вверх по длинным, потным, испачканным спермой ногам Джины, над ее упругими мокрыми грудями, над моим мокрым ртом, пускающим слюну по ее шее, и вниз по моим влажным груди и животу, чтобы, наконец, весело зажурчать и отразиться эхом в бесконечных усердных чувственных трудах моей мощной промасленной плоти в складках расплавленной, медовой, осуществляющей священные движения, медленно колышущейся священной чаши Джины. Она стонала, держа безжизненный ремень у своего бедра; я рос и тек в этом священном движении сотворения, мои раскрытые ладони скользнули по ее утомленным рукам, чтобы снова обхватить ее влажные круглые упругие холмы с острыми вершинами. Красивый мужчина с глупым выражением лица сказал:
— Но я не люблю секс! — и смех обрушился на нас ослиным криком. Остерфлад бормотал, что никогда больше этого не будет делать и что-то про маленьких сучек и про мальчиков, твердя «бей меня, бей меня». Он проглотил две трети скотча со стрихнином, который я ему дал, но остальное выплюнул, утверждая, что это яд.
Джина схватила меня за яйца и теснее вжалась в меня, но потом вдруг вырвалась, переступила через Остерфлада, будто он был лужей блевотины на ковре, взяла стул с прямой спинкой и поставила посредине ковра в нескольких футах от него. Я срывал с себя остатки одежды настолько быстро, насколько это было возможно в замедленной съемке, но прежде, чем я закончил и едва успел сесть на стул, Джина снова направила божественный инструмент в себя, обняла меня ногами и с удовлетворенным детским вздохом принялась насаживать свою кипящую плоть на мою жесткую кость.
Одно короткое мгновение она смотрела широко раскрытыми карими глазами в мои глаза, а потом меня атаковали ее губы и рот, и нас унесло в два струящихся мира. Мои громадные руки как миниатюрные осьминоги усердно трудились над прекрасными круглыми упругими чашами ее ягодиц. Я сжимал, и она двигалась быстрее, я толкал, и она прижималась теснее, накатывая складки своей вагины на меня волнами, и я исследовал языком ее горло, она описывала круги, а я шел по прямой. Оторвав свой рот от моего, она отвела свою голову от моей и сказала резко:
— Соси меня, соси меня, — и взяла свои груди в руки и протянула мне.
Я приложил рот к ее груди, и когда целовал, сосал и покусывал, она простонала:
— Я женщина! Я женщина!
— Я знаю, знаю, — сказал я, перебираясь от одного холма горячего соленого меда к другому. Она прижала мою голову к себе.
— Сильнее, сильнее, — стонала она.
Я открыл рот так широко, что испугался, что никогда больше не смогу его закрыть, и увидел сюрреалистическую картину, как я живу всю оставшуюся жизнь раззявленной рыбой, и втянул одну ее грудь целиком в рот так далеко, как только мог, а другую сжал в ладонях, сильно сдавив сосок. Она застонала и сжала меня крепче, содрогнулась и начала с силой колотиться о меня тазом, и из меня наконец потекло. Расплавленный вал белой наводняющей лоно пены, ее складки открывались и закрывались, поглощая ее медовыми языками, ее золотые чаши качались в такт моему накатыванию, накатывая, когда я поднимался, отбегая при моем погружении. Неистово извиваясь, со стонами — сделано.
Или сделано по большей части. Я выпустил ее грудь изо рта, умудрился почти закрыть рот и притянул ее теплое мягкое тело к своему. Мы продолжали двигаться по инерции, смешиваясь друг с другом, всё еще наслаждаясь своими ощущениями, мой подбородок теперь зарылся в ее волосы, ее губы и язык лениво вкушали пот с моей груди, а Остерфлад говорил, что умирает, умирает, и кто-то другой говорил, что мы добрались бы туда быстрее на «форде».
Мы сидели так две или три минуты, Остерфлад мычал, его лицо время от времени кривилось в жутком оскале, и подставной веселый закадровый смех выплескивался на нас из телевизора, как помои из окна.
Потом я снял Джину с себя, подошел к дивану и рухнул на него. Я сидел и размышлял, когда и каким образом грандиозное, чистое, изящное убийство, без суеты, эмоций или насилия, выполненное в стиле Агаты Кристи с достоинством, изяществом и эстетическим блаженством, собирается каким-то образом закончиться. Красивый глупый муж пытался объяснить своей хорошенькой глупой жене, почему необходимо рассказать их дочери-подростку правду о жизни.
— Если я подумала, что это пчелы, она тоже может подумать, что это пчелы, — сказала женщина, и актеры замолчали, чтобы дать машине похохотать ее журчащим смехом.
Джина снова стояла над Остерфладом с ремнем в руке — она так и не выпускала его с момента первого удара двадцать минут назад. Остерфлад лежал на спине, слегка выгнувшись, ногами к дивану. Он по-идиотски скалился, глаза выпучены, член твердый.
— Я никогда не собирался… — бормотал он. — Славные мальчики, славные девочки… ошибка… мне плохо, мне плохо… умираю… понимаю это сейчас… НИКОГДА БОЛЬШЕ… буду хорошим мальчиком, мамочка, бей меня, БЕЙ МЕНЯ.
Джина переступила через него и, расставив ноги над его головой и плечами, повернулась лицом к его ступням. Она наклонилась вперед на несколько дюймов и плюнула ему на живот.
— Видишь ли, Джоанна, я должен кое-что рассказать тебе сегодня, — говорил муж.
— Конечно, папа, только давай побыстрее, сейчас приедет Джек на своем мотоцикле.
Джина, улыбаясь мягкой детской улыбкой, подняла руку и обрушила ремень, раздирая ему бедра. Она снова занесла руку— пленительно наблюдать за спиралью ее влажной плоти, сперма стекает по внутренней поверхности раздвинутых ног, груди задрожали, когда она замерла на вершине дуги, — и потом бац! по животу и удлинившемуся члену. Он закричал и изогнул спину, продолжая скалиться, смех из телевизора летел в комнату, как слюна изо рта бешеной собаки.
Нытье и бормотанье Остерфлада стали по большей части неразборчивы, и Джина еще дважды ударила его изо всех сил; теперь он до конца выгибал спину, будто хотел принять свистящий ремень животом и бедрами.
— Подростки сейчас такие жестокие, — сказала глупая женщина другой глупой женщине, когда они выгуливали собак.
Джина вернулась к дивану, большие глаза улыбались мне, и взяла в свой теплый рот мою новую плоть без костей, и сосала ее и жевала с хорошим аппетитом. Я улыбался, тупо глядя на экран, где двое мужчин, неубедительных и глупых, убежденно говорили о лошадиной силе своих убедительных автомобилей и о заездах наперегонки с убедительными мотоциклами своих сыновей.
Джина, откинув голову, с дрожащими грудями, охватила ладонями мои яйца и ягодицы и заталкивала мой взбухший, липкий, горячий член глубже себе в рот, сжимая руками, чтобы заставить меня погрузиться глубже, глубже. Шпагоглотательница изгибается еще сильнее, со стоном вводя меня все глубже до самого горла. Потом наружу, задыхаясь и тяжело дыша, облизывает и снова вниз, вниз, опять целиком заглатывая великое изнуренное оружие столь любимого противника — страшно интересно, может ли она всосать всё мое тело, как пылесос-привидение в мультике? Вниз, теперь ее палец в моем анусе, потом вытягивает меня изо рта, дыша мной, проводит языком, скользя долгим тяжелым поцелуем вдоль меня всего и потом внутрь опять глубоко, глубже… и наружу за глотком воздуха.
Она перевернулась на спину рядом со мной на диване, раскинула ноги и, откинув голову назад, снова направила меня в свой рот и к основанию горла. Последнее, что я слышал, прежде чем ее липкие бедра сомкнулись у моих ушей, был рев мотоциклов с экрана.
Джина купалась в сперме, поте и собственных любовных соках, она использовала мою голову как гигантский пенис и прижимала к себе, сжимая бедрами, извиваясь, жаждая, чтобы что-то вошло в нее, зарывая меня в шелковистый ил ее пещеры, пока я не почувствовал, что тону, и не вырвался на свободу.
— Мы это сделали, мы сделали это! — кричал из телевизора какой-то мужчина, пока рев других мотоциклов не заглушил его. Приложив губы только к ее клитору, я, продолжая обнимать ее ягодицы, проскользнул пальцами в изобильные отверстия, влагалище ее было как глубокий шелковистый омут чистейших смазок, а другое отверстие как гладкая, обтягивающая перчатка. Я чувствовал, что одна рука Джины сжимала мой член у его основания и время от времени сжимала мои яйца, а другая рука была на моих ягодицах и в моей расселине. Еще одна рука сильно царапала мне спину и плечо, пока я не задался вопросом, откуда у нее взялась третья рука, и не увидел вдруг в пяти дюймах от своих глаз жуткий искривленный оскал Остерфлада, глаза его были выпучены.
