Иисуса, о каком его слове можно было бы с уверенностью сказать, что они, действительно, принадлежали историческому Иисусу? Не то, что многое приведенное в евангелиях, как доказано, выдумано, и потому, быть может, не все лишено исторической истинности. Наоборот, в них нет ничего, абсолютно ничего, — ни в деяниях, ни в словах Иисуса, — что не носило бы мифического характера, не восходило бы к параллельным местам ветхого завета или талмуда и тем самым не возбуждало бы подозрения, что оно послужило моделью и образцом для евангельского изображения. Пусть к нам больше не подходят с «неизмыслимостью» и «единственностью в своем роде» евангельского Иисуса! Пока нам определенно не назовут те места евангелий или моменты, к которым подходят эти эпитеты, — до тех пор мы можем считать себя в праве основанную на них аргументацию противников оставлять без внимания.
Это — полное непонимание фактов, когда говорят, что признаваемая «мифическая примесь» в евангелиях принципиально ничего не доказывает против их историчности, и пытаются из этого состряпать «методологический» промах у отрицающих существование исторического Иисуса. Ошибочный метод как раз у поборников исторического Иисуса, которые держатся за него, хотя не могут представить доказательств историчности хотя бы одного места в евангелиях.
Если все детали евангельской картины, как это имеет место в руках исторической критики, расплываются в мифологическом тумане, то тем самым, как раз с методологической точки зрения, отпадает всякое право, после устранения этих «что» и «как» исторического Иисуса, удерживать еще отвлеченное «так что» последнего. «Это значило бы, — говорят, — ниспровергнуть устои истории, если бы не стали верить в существование Христа и в истинность рассказов его апостолов и авторов священного писания. Брат Цицерона говаривал также: это значило бы ниспровергать устои истории, если бы стали отрицать истинность предсказаний дельфийского оракула. Я спрашиваю христиан, — думают ли они, что ниспровергают устои истории, отрицая этот мнимый оракул, и счел бы римский оратор ниспровергнутыми устои истории, если бы он стал отрицать истинность христианских предсказаний при условии, если бы он знал их; всякий защищает свою химеру, а не историю» [83].
Но «потрясается до самого основания доверие ко всякому, преданию и к разуму в истории, раз не жил Иисус», — плачется господин фон- Соден, и ему вторят в этом все те, им же несть числа. Ведь, в таком случае, «все культурное человечество в течение двух тысяч лет находилось бы во власти иллюзии и обмана» (8). Ответ на это свидетельствующее о поистине глубоком «историческом уме» возражение дал Штейдель. Старый Дюпюи как будто уже предчувствовал фон-Содена, когда говорил, «что в делах религии вера большего числа поколений ничего не доказывает, кроме легковерия тех, которые в это верят, а Геркулес, тем не менее, не был солнцем, хотя в это верили и это утверждали греки. Большое заблуждение процветает легче большой истины, потому что легче верить, чем шевелить мозгами, а люди предпочитают чудесный элемент романов простоте истории. Если бы придерживаться этого правила критики, то, чтобы доказать истину, можно было бы указать христианам на ту крепкую веру, которую каждый народ имел и до сих пор еще имеет в чудеса и оракулы своей религии, но я сомневаюсь, чтобы они признали уважительным этот довод. Нам хотелось бы, чтобы не признавали его и тогда, когда речь идет об их вере. Я знаю, они скажут, что только они одни обладают истиной, но, ведь, и другие будут говорить то же самое. Кому же быть судьею в этом? Пусть всегда будет им здравый человеческий разум, а не обычная вера или общепринятое мнение». Впрочем, разве почти 18 веков не верили в «богочеловека» Христа и не умирали с этой верой, пока просвещение не разрушило этот взгляд, как мифологическое заблуждение, а теологи, исследующие вопрос о жизни Иисуса со своим только человеком Иисусом не выступили наследниками этого заблуждения? Либеральному теологу, вроде фон-Содена, действительно, следовало бы еще подумать, прежде чем таким возражением, как вышеприведенное, подготовлять почву для своей собственной точки зрения.
После этого остается разобрать еще только одно, последнее Возражение, которое, правда, в полемических сочинениях, по основательным причинам, едва было высказано, но зато тем большую роль оно сыграло в публичной дискуссии, — возражение, что такое огромное движение, как христианство, может быть объяснено только влиянием «сильной личности», каковой, мол, конечно, был никто иной, как Иисус.
Однако, и этот довод принадлежит к числу наивных. Ведь, и он предполагает уже доказанным то, что следовало бы сперва доказать, а именно, что только отдельная великая личность вызывает духовное движение и последнее при всех обстоятельствах восходит к деятельности отдельной выдающейся личности. Какие же примеры из мировой истории имеются для этого? Быть может, личность Лютера в ее связи с реформацией? Но, ведь, кажется, все историки согласны в том, что без предыдущей деятельности Яна Гуса, Иеронима Пражского, Савонаролы, без мистики Экхарта и Таулера и т. д., Лютеру не удалось бы добиться своей цели. А рядом с Лютером стоят другие, не менее сильные личности, вроде Цвингли, Кальвина, Гуттена, — мужей, которые только благодаря своему одновременному выступлению и деятельности в том же самом направлении реформации помогли вырваться из душной религиозной атмосферы своего времени. Могли ли все они добиться хоть малейшего успеха, если бы заранее не нашли восприимчивую к их идеям массу и время, которые понуждали к разрешению уже назревшего кризиса?
Великие личности отнюдь не всегда являются первыми виновниками и возбудителями нового духовного движения. Наоборот, последнее уже долго до этого обычно подготовляется в бесчисленных отдельных лицах, пока, наконец, внутренняя необходимость не достигнет своей высшей точки, а отдельные, сознающие цель и энергичные личности не возьмут бразды движения в свои руки, причем им вовсе не зачем быть обязательно «самыми великими» личностями своего времени. Если семя созрело, оно пускает росток, не нуждаясь при этом в сверхчеловеческих силах. Так, можно еще поспорить о том, что если бы Лютер появился 50 годами раньше, смог ли бы он начать реформацию. Значение и сила движения, значит, вовсе не стоят с необходимостью в соответствующей пропорции со значением тех личностей, в которых это движение получает свою форму и образ, и которые дают первый толчок к тому, чтобы оно сделалось силой в обществе. Если пришло время, то часто уже малейший толчок может вызвать к действию накопившиеся силы, подобно тому, как маленького камешка, оторвавшегося от края, бывает достаточно для того, чтобы вызвать обвал лавины, которая неудержимо катится с горы и уносит с собой леса, дома и людей. Такое
