факт, в котором символически предвосхищаются судьбы Церкви и ее Господа.
Коллизия развивается из удивительного события — принесения язычниками почестей Мессии. Поэтому по своему основному смыслу оно должно иметь общее и всеобъемлющее значение, даже если автор использует для рассказа еврейские имена. Он не мог поступить иначе, поскольку писал историю о младенце, родившемся в Вифлееме, и поэтому мог описывать только те опасности, которые были возможны в еврейском мире того времени. Его сознание, с помощью которого он формировал этот рассказ о страданиях, само невольно было ограничено этим необходимым ограничением сцены, и, добросовестно следя за направлением, которое принимает его повествование после точки отправления, он думает, что описывает реальные опасности, нависшие над новорожденным ребенком со стороны иудейского мира и его прежнего правителя. С другой стороны, его сознание вновь столь же непроизвольно выходит за эти пределы, поскольку в судьбе мессианского младенца он изображает борьбу, которую община впервые пережила, и притом с такой страшной серьезностью, когда впервые вступила в конфликт с языческим миром и его правителями. В младенце запечатлена идея общины, которая проходит через опасности и страдания невредимой, а вифлеемские дети представляют собой отдельные жертвы, которые падают, когда идея как таковая одерживает победу над нападками мира. Волхвы — это глашатаи язычества, которое подчиняется новому принципу; Ирод же в своем лице олицетворяет мирскую власть, которая в борьбе с христианством не могла дотянуться до отдельных членов общины, но принцип, идея с ее оружием. Конечно, автор не представлял себе отдельно обе стороны своего сообщения — иудейскую сцену и форму и общее содержание, к которому относится и община с ее судьбой в борьбе с мировой империей, — и не соединял их сознательно; не превращал он также мессианского младенца как такового и общину, судьбу которой он переживал, в единое существо с рефлекторным намерением, и поэтому неизбежно возникало некоторое неудобство от соединения столь различных элементов. Но то, что коллизия и ее развитие все же сложились в столь гармоничное целое, объясняется, в частности, тем, что она с самого начала начинается с почитания язычников и что в Ироде, личность и дом которого рассматривались евангелистами скорее как чуждая, внешняя и мирская сила, чем как элемент теократического круга жизни, враждебная сила мира предстает перед ним как образ.
Прежде чем подробно, насколько это необходимо в данном случае, рассмотреть сообщение об опасности, угрожавшей младенцу Иисусу, следует оговориться, что не может быть и речи об историческом основании для него — в апологетическом смысле, — если предпосылка, приход волхвов, не принадлежит реальной истории. Из идеального происхождения сообщения вытекает и то обстоятельство, — что еще раз доказывает это, — что действующие лица находятся под непосредственным руководством необходимости, которая либо определяет их, как волхвов и Иосифа во сне, к их решениям, либо, как Ирода, определяет их то к предвосхищающим, то к несущественным действиям, таким, которые требуются именно для развития коллизии, но невозможны в действительности.
Когда Ирод узнал от ученых христиан, что Мессия родится в Вифлееме, он тайно призвал к себе волхвов и спросил их, когда именно появилась звезда. Но почему тайно? Почему именно так? Почему он вообще просит знамения, по которому он мог бы определить возраст ребенка, ведь он велит волхвам принести ему весть, когда они найдут ребенка, и твердо верит, что они вернутся к нему? Возраст ребенка мог интересовать Ирода только тогда, когда он, обманутый волхвами, предупрежденными во сне, чтобы они не возвращались к нему, решил убить всех детей в Вифлееме и окрестностях, «которым было два года и меньше». Он мог прибегнуть к этому средству только тогда, когда уже не мог узнать от волхвов, кто из детей так опасен для него; но еще раньше, когда это средство еще не могло прийти ему в голову, он искал более отдаленного средства, а именно знамения, по которому он мог бы вывести, до какого возраста ему следует убивать детей? Если бы при появлении магов он имел в виду столь отдаленное средство достижения своей цели, а значит, и возможность того, что они предадут его и не вернутся к нему, то он скорее прибег бы к более близкому средству и добавил бы к чужестранцам тайных спутников, которые встретили бы опасное дитя в большей безопасности и не так бросались бы в глаза при уходе с дороги. Ответ новейших апологетов, что в беспредельном страхе тираны часто поражают глупостью, как бы смело он ни был произнесен, может произвести впечатление лишь при условии, что человек смотрит на священный текст издалека и поверхностно. Только вслушайтесь в сообщение, как оно так ясно подчеркивает, что Ирод своим вопросом о восходе звезды уже думал о последнем отчаянном средстве. Неужели этот Ирод мог быть поражен глупостью? Кальвин лучше знал эту трудность, когда не знал другого способа помочь себе, кроме как предположить, что Бог на мгновение сделал тирана беспомощным. Вы хотите разрешить трудность, когда Кальвин был не в состоянии сделать это, хотя ему помогал сам Бог? Но на самом деле она не может быть решена апологетически, ибо, конечно, нельзя назвать беспомощным того, кто знает, как получить совет даже для самой отдаленной возможности? И если Бог действительно настолько лишил тирана рассудка, что не позволил ему и подумать о том, чтобы отвести спутников к магам, то не должен ли он был дойти до того, чтобы не позволить ему додуматься до мудрой мысли спросить о восходе звезды?
Однако вопрос сразу же решается, как только мы вспомним о единственной силе, которая здесь действовала, — о прагматизме писателя. На самом деле Ироду не стоило даже так хитро спрашивать о времени появления звезды, поскольку он считал себя уверенным, что волхвы сообщат ему о ребенке на обратном пути через Иерусалим. Однако писатель заранее знает, что они будут предупреждены сном и на обратном пути пойдут другим путем, и в соответствии с прозрением, которое есть только у него, но которое он тайно передает Ироду, он позволяет ему действовать и использовать единственную возможность, когда он разговаривает с волхвами, чтобы узнать время появления звезды. Но он должен был позволить Ироду спросить об этом, потому что у него в голове уже была кровавая сцена в Вифлееме и он должен был дать тирану информацию, на основании которой тот мог бы предположить, до какого возраста нужно убирать детей с дороги, если он хочет поразить единственное страшное существо среди них.
Поразительно, что евангелист не позволяет волхвам вернуться к Ироду. Опасаться было уже нечего,
