когда сама жизнь ставит вопросы неустранимые. Церковная власть в Православии или по крайней мере в греко-российстве в современной ее форме есть настоящая загадка Сфинкса, который говорит: разгадай меня или я тебя съем. Вопрос о природе патриаршей власти не мог возникнуть при монархии, все равно византийской или русской вследствие цезарепапизма, явным и бесспорным главой церковной власти, если не Церкви, был сам монарх. Поэтому вопрос этот мой только тлеет, временами вспыхивая, как при Никоне, или же совсем предусмотрительно погашаясь учреждением коллегии Синода вместо Патриарха. В Византии, при общей порабощенности Патриархов, обстоятельства складывались так, что цари иногда даже покровительствовали византийскому папизму: в России такие папистические притязания были исключены и за отсутствием объекта для них, и за отсутствием соответствующей широты сознания у русских иерархов. Не принципиальный вопрос о природе церковного единства и о власти церковного главы неизбежно должен был встать в русском сознании как только на историческом горизонте появился Патриарх. Пока отверстия были закрыты и все прозябало под душным колпаком синодальной коллегии, не имели жизненного смысла вопросы о единстве церковном. С появлением Патриарха неизбежно явился вопрос: что означает собой, куда ведет и указует этот «символ»? Есть ли это высшая точка, вершина власти церковной, или же есть высшая [точка], которой и Патриарх подчинен? Я знаю, что на это отвечает фикцией – пентархии или теперь гептархии – Патриархов: Церковь возглавляется сонмом равных в сане Патриархов, которые фактически друг для друга не существуют, или, еще фиктивнее, Вселенский собор, о котором, в качестве высшего органа церковной власти, теперь даже смешно говорить искреннему и серьезному человеку. Таким образом, Патриарх Поместной Церкви силою вещей повисает в воздухе, где-то
между; это затемняется застарелыми папистическими навыками и притязаниями, от которых несвободны в бывшей столице Византии, но это со всей силой вскрывается там, где патриаршество внове, как в России. Главное положительное значение патриаршества, может быть, в том и состоит, что им обострен трагический вопрос о природе церковной власти, вместе с сознанием невозможности оставаться
между. Разумеется, наше греко-российское глубокомыслие, а вернее легкомыслие, больше интересуется вопросами церковной конституции: как бы надежнее ограничить власть Патриарха, сделать его подотчетным и подзаконным церковному представительству, вообще конституционным монархом. Но спрашивается, зачем вообще нужна такая sit venia verbo [54] бутафория? Чего, собственно, хотели сторонники патриаршества, когда вопияли, бия себя в грудь: дайте нам отца, церковного царя-батюшку, и чем, собственно, отличалось бы синодальное управление, если бы сторонникам патриаршества не подмогли большевики своим октябрьским восстанием и они не собрали бы большинства? Ведь характерно уже это
или-или, самый выбор и колебания между коллегией Синода и Патриархом, причем решающим оказываются лишь соображения целесообразности – и только всего… Разве возможно было бы такое колебание, если бы вопрос о природе церковной власти ставился и решался с полной сознательностью и отчетливостью?
Светский богослов. И здесь вы, по обыкновению, извращаете перспективу: споры на Соборе велись исключительно на почве личных колебаний и неясности вопроса для отдельных членов, но как только эта ясность была достигнута и задача решена, она уже перестала допускать два ответа. Русская Церковь не могла оставаться в том параличе, в который она была повергнута насилием Петра Великого, упразднившего в России патриаршество.
Беженец. Я давно ожидаю этого словца о синодальном параличе, которому противополагается, очевидно, патриархальное исцеление. Оказывается, неожиданно для многих, что паралич-то продолжается и теперь, и дело, значит, вовсе не в Синоде, а какой-то более глубокой болезни. Больше того, что паралич, по крайней мере в отношении к власти церковной, теперь обнаруживается гораздо сильнее, чем при Синоде. Правда, Синод был силен, конечно, не церковным авторитетом и не церковной властью, но государственной, однако это было неразличимо вследствие единства главы Церкви и государства. Теперь же настоящий паралич и обнаружился.
Светский богослов. То, что вы считаете теперешним параличом, есть следствие гонения на Церковь – ведь в какое страшное время мы живем – и наследие синодальной эпохи. Не сразу расправляются отекшие, неподвижные члены. А все-таки Рубикон перейден, мы оставили позади насильственно навязанный Церкви неканонический ее строй.
Беженец. Вот это всегда меня удивляло, когда на все лады говорилось о неканоничности синодального строя. Значит, не столь уже ясна и бесспорна была эта неканоничность, если так долго и горячо могли спорить на Соборе, быть или не быть этой каноничности, то есть Патриарху. И если действительно стать на эту точку зрения, на которую, однако, становились иные защитники патриаршества, то ведь какие получаются отсюда странные выводы. Светский писатель, от которого нельзя ожидать точности и ясности в понимании церковных вопросов, мог хватить, что Церковь в параличе, но если за ним повторяют эту фразу богословы, получается нелепица: разве может прерываться жизнь Церкви? Что значит «паралич» церковный? Есть ли это перерыв в церковной жизни, который продолжается ровно столько лет, сколько не было Патриарха? Но допустить такой перерыв есть абсурд, отрицание Церкви, так могут рассуждать только протестанты или сектанты, в представлениях которых Церковь существовала лишь в первохристианстве, затем наступает грехопадение и перерыв, и он продолжается, разумеется, до них, а в них, конечно, воскресает и продолжается истинная Церковь. Для церковного сознания эта мысль нелепа и недопустима. Следовательно, приходится признать, что синодальный строй на самом деле эквивалентен патриаршему управлению, и если уж говорить о параличе, то не в смысле перерыва церковной жизни, но в отношении к общему состоянию церковной власти, какой-то ее неполноте, расслабленности, которая только маскировалась в синодальную эпоху наличием государственного принуждения. Церковная власть есть прежде всего внутренний факт сознания членов Церкви, живая сила. Этой силы нет в сознании «Греко-российской» Церкви, ни в богословском, ни в практическом. Посмотрите на адвоката Православия, «учителя Церкви» (по оценке Ю. Самарина) А. С. Хомякова: как он уклончив и двусмыслен везде, где речь заходит о церковной власти: тут у него появляется и «тело Церкви» – народ, и чин мирян, а власть и иерархия это только так, подробность, которую получила для себя свобода и «единство в любви» – «Die Freiheit und die Einheit in der Liebe» [55] – alias [56] Церковь. Да и не у него только. В отношении к церковной власти у нас два начала, одинаково не церковные: или государственный позитивизм, требование слепого повиновения перед властью, или перед внешним фактом (что преобладало в синодальный период), или же Протестантизм, хомяковского или иного образца, с апелляцией к «невидимой Церкви», «единству в свободе и любви». Такое состояние сознания церковного представляет собой несомненный паралич власти, свидетельствует о вялости жизни церковной, да и мы без того
