да и все это вообще наше учение о старчестве – не старцы, которые неповинны в таком учении о них, но
старчество есть тоже некоторый вариант, явный симптом «паралича» церковности.
Светский богослов. Еще и новый парадокс. Это становится, наконец, утомительно да и просто скучно. И нельзя же, в самом деле, серьезно говорить, что старчество, которое именно и состоит в отсечении своей воли и предании себя полной и абсолютной воле старца, есть анархизм.
Беженец. А между тем это, может быть, именно так. Я говорю может быть, потому что практика старчества имеет и совершенно «законопослушный» характер, когда, например, в монастыре указуется братии старец как советник и духовник. Я же разумею случаи свободного избрания, искания старца с тем, чтобы ему всецело отдать свою волю. Признается бесспорным, что можно ошибиться в старце и получить от него ложное духовное руководство, и тогда чем полнее отсечение воли, тем хуже. Главное же то, что при этом избрании старца он является для послушника живым голосом Церкви; старец – Церковь в своей абсолютности – вот то молчаливое уравнение, которое положено в основу теории старчества, ибо отсечь свою волю позволительно и желательно лишь предав ее в руки Церкви, не иначе. Но в этом моменте избрания старца лежит произвол, анархическое или протестантское своеволие: старец для меня – воплощение Церкви, но старца избираю я, стало быть, – Церковь. И поскольку это так – теория старчества, подобно хомяковским адвокатским изворотам, есть симптом внутреннего паралича церковной власти у самого Достоевского. Да и вообще не случайно появилась такая жажда старчества, искание его как якоря спасения в Русской Церкви: здоровый инстинкт церковности, требующий удовлетворения, но его не находящий.
Светский богослов. В образе Зосимы и в отношении к нему Алеши нет ровно никаких церковных претензий, которые вы приписываете.
Беженец. Конечно, художник не богослов, притом в нем нет той сознательности и остроты зрения, чтобы отдавать себе отчет в полном значении своих образов. Однако замысел Достоевского был, конечно, в Карамазовых не иной, как тот, чтобы показать Православие, то есть Церковь, в ее силе и правде, и это сделано в образе Зосимы с его окружением, в котором на первом плане Алеша. Здесь одинаково характерно и то, что есть, и то, чего нет, а нет, собственно, ничего, что образует конкретную историческую Церковь, помимо отвлеченного «единства в любви и свободе», и в результате все-таки беспоповство. Оптинцы завопили вместе с Константином Леонтьевым против всякого портретного сходства с действительным отцом Амвросием, но это-то не важно, а важно то, что Зосима оказался на каком-то необитаемом острове, на котором и нашел его Алеша. Представьте себе, в самом деле, что вы никогда ничего не слыхали и не знаете об историческом Православии, но прочитали брошюры Хомякова об «единстве веры и любви» и романы Достоевского на ту же тему. Какое представление составится и составится ли какое-либо о живом, реальном Православии? Ведь и то и другое может относиться одинаково и к квакерам, и к гернгугерам, и духоборам, кто же не признает себя единством в любви и свободе и откажется от Зосимы? И в рамках Диккенса, столь влиявшего на Достоевского, это отлично укладывается. Коротко говоря, в этих литературных мечтаниях, так же, как и в теории старчества, сказывается живое искание церковности, но в то же время и отсутствие ее, то есть тот самый паралич Церкви, который думали связать с наличностью Синода. Впрочем, все это частности и симптомы, а есть одна важная и серьезная сторона нашей церковной жизни, которая совершенно не находит выражения одинаково ни в синодальный, ни в патриарший периоды, и в этом отношении патриаршество ровно ничего не изменило и бессильно было бы что-либо изменить. Я разумею отсутствие вероучительного авторитета в Русской Церкви.
Светский богослов. Это что еще такое, вы отрицаете, что ли, непогрешимость Церкви?
Беженец. Нет, конечно. Раз я верую в Церковь, тем самым я исповедую и ее догматическую непогрешимость. И в том, что касается прошлого и уже решенного, дело обстоит благополучно: Вселенские соборы, принятые Церковью, «изволися Духу Святому и нам». Но как быть с вновь возникающими догматическими вопросами, если только суждено им возникнуть?
Светский богослов. Также точно: они подлежат соборному обсуждению и общецерковному решению.
Беженец. Вот здесь-то и начинаются трудности. Во-первых, представляет ли вероучительный авторитет церковный Собор как таковой, хотя он и действует с провозглашением: изволися Духу Святому и нам? Известно, как учат по этому поводу католики: авторитетность Собора дается Папой, его согласием. Но и наши «учители Церкви» утверждают, что авторитетность соборного определения устанавливается его принятием «телом Церкви», «церковным народом», рецепцией. Правда, есть и такие, которые, особенно в пылу полемики с католиками, утверждают прямо, что высшим началом законодательной и судебной власти, которой принадлежит и непогрешимость в делах веры и благочестия, является Вселенский собор, но эта официальная доктрина не разделяется учителями Церкви славянофильской. Действительно, возможен Ефесский Разбойничий Собор, еретический, и Флорентийский Собор, не принятый «телом» Московской Церкви в лице московского царя Василия. Тем не менее остается порочный круг: Собор утверждается телом, а тело взирает на Собор, причем выходит, что факт Собора может оказаться случайностью, ненужностью, если решающее значение вовсе и не принадлежит Собору.
Светский богослов. Да, принятие догматического определения, озарение Духом Святым догматического сознания Церкви есть чудо, жизнь Церкви и есть непрестанно совершающееся чудо, и кто этого не знает, тот вне Церкви, и его рационализм остается глух перед доводами веры, но будет требовать внешнего авторитета; мы знаем, куда ведет этот путь – к двум разновидностям рационализма: Католичеству и Протестантству.
Беженец. Жизнь Церкви есть чудо – этого не будет отрицать никто живущий в Церкви, чудо есть и провозглашение догмата. Только не нужно от вопросов сознания прятаться в область непостижимого, чтобы оттуда показывать язык «рационализму»; операция скучная, недостойная и неубедительная, хотя она и составляет единственную умственную базу славянофильского «учителя Церкви» в его борьбе с западными исповеданиями. В Церкви совершается таинство, положим, Тела и Крови – это чудо неизглаголанное, которое можно принять только верою и любовию. Однако недостаточно в ответ на вопрос «кем и как совершается это таинство» дать пинка рационализму и объявить, что это чудо, доступное единству веры и любви. Разве это будет ответ на этот вопрос? Нет, но на него имеется ответ вполне ясный и точный: таинство есть чудо, совершаемое Духом Святым руками человеческими, именно его может совершить законно поставленный священник, удовлетворяющий известным условиям и прочее. Вот я и
