описание того, как выращиваются и экспортируются зерна, как они измельчаются, как горячая вода продавливается через молотые зерна, а затем наливается в фигурную емкость, которая преподносится представителю homo sapiens, который ее и употребляет. Можно проанализировать влияние кофеина на организм или обсудить международную торговлю кофе. Фактов хватит на целую энциклопедию, но они никак не приближают к определению того, что представляет собой эта конкретная стоящая передо мной чашка кофе. С другой стороны, пойди я другим путем и создай набор чисто личных, сентиментальных ассоциаций — как это делает Марсель Пруст, макая в чай мадленки и сочиняя об этом семь томов, — это позволило бы мне понять чашку кофе в качестве непосредственно данного феномена.
Однако чашка кофе — это насыщенный аромат, сочетание горчинки и кислинки; это вальяжно поднимающийся над поверхностью пар. Когда я подношу ее к губам — это свободно перемещающаяся жидкость и тяжесть чашки в моей руке. Это приближающееся тепло, затем интенсивный вкус на языке, начинающийся резкой вспышкой, а затем переходящий в обволакивающее тепло, которое расходится по телу, обещая длительную бодрость и свежесть. Предвкушение, ожидание ощущений, запах, цвет и вкус — все это часть кофе как феномена. Все они возникают в процессе познания.
Если все это рассматривать как чисто «субъективные» элементы, которые нужно отбросить, чтобы быть «объективным» в отношении моего кофе, я обнаружила бы, что от моей чашки кофе ничего не осталось как от феномена — то есть от того, каким он предстает в восприятии меня, пьющей кофе. Именно об этой чашке кофе я могу говорить с уверенностью, а все остальное, связанное с выращиванием зерен и химическим составом, — по сути своей шелуха. Она может быть занятной, но для феноменолога не имеет никакого значения.
Поэтому Гуссерль говорит, что для феноменологического описания чашки кофе я должна отбросить отвлеченные предпосылки и любые назойливые эмоциональные ассоциации. Тогда я смогу сконцентрироваться на темном, ароматном, насыщенном феномене, стоящем сейчас передо мной. Такое «отбрасывание» или «выведение за скобки» умозрительных дополнений Гуссерль назвал эпохé [8]— термин, заимствованный у древних скептиков, которые использовали его для обозначения общей приостановки суждений о мире. Порой Гуссерль также называл это феноменологической редукцией: процессом отбрасывания лишних теоретических рассуждений о том, что такое кофе «на самом деле», чтобы остался только непосредственный насыщенный вкус — феномен.
В результате я получаю освобождение. Феноменология позволяет мне говорить о моем опыте кофепития как о серьезной теме для исследования. Кроме того, она позволяет мне говорить о многих сферах, которые становятся понятными только при феноменологическом обсуждении. Очевидный близкий к случаю с кофе пример — экспертная дегустация вин — очень близкая к феноменологии практика, в которой способность распознавать и описывать переживаемые качества одинаково важна.
Подобных тем очень много. Если я хочу рассказать вам о проникновенном музыкальном произведении, феноменология позволит мне описать его как нечто волнительное, а не как набор вибраций струн и математических соотношений нот, на которые я накладываю личную эмоцию. Меланхоличная музыка — это меланхолия; приятный звук — это приятный звук; эти описания лежат в основе того, что такое музыка. Фактически мы все время говорим о музыке феноменологически. Даже если я описываю последовательность нот как идущую «вверх» или «вниз», это имеет отношение не столько к колебаниям звуковых волн (которые становятся чаще или реже, длиннее или короче), сколько к тому, как лично я воспринимаю музыку. Я слышу, как ноты поднимаются по невидимой лестнице. Я почти физически поднимаюсь над креслом при звуках The Lark Ascending [9] Ральфа Вогана Уильямса; моя душа будто взлетает. И это не только я: это то, что есть музыка.
Феноменология пригодится в разговоре о религиозных или мистических переживаниях: мы можем описать их так, как они ощущаются, без необходимости доказывать, что они точно отражают мир. По схожим причинам феноменология полезна врачам. Она позволяет рассматривать медицинские симптомы так, как они переживаются пациентом, а не как физические процессы. Пациент может описать колющую или рассеянную боль, ощущение тяжести или вялости, или неясное недомогание при расстройстве желудка. Ампутанты часто страдают от «фантомных» ощущений в области потерянной конечности; эти ощущения поддаются феноменологическому анализу. Невролог Оливер Сакс описал подобные ощущения в своей книге 1984 года «Нога как точка опоры» [10], которую посвятил своему восстановлению после тяжелой травмы ноги. Ему удалось восстановиться физически, но нога воспринималась как нечто отдельное, подобное восковой фигуре: Сакс мог двигать ею, но не ощущал ее как свою. После продолжительной физиотерапии все пришло в норму, но если бы он не смог убедить своих врачей, что это ощущение феноменологически важно и что оно связано с болезнью, а не является его причудой, то едва ли восстановил бы полный контроль над своей конечностью.
Во всех этих случаях гуссерлевское «вынесение за скобки», или эпохé, позволяет феноменологу временно игнорировать вопрос «А это вообще настоящее?» ради вопроса о восприятии человеком мира. Феноменология предоставляет возможность доступа к человеческому опыту. Она позволяет философам говорить о жизни более или менее не-философски, при этом сохраняя возможность сказать себе, что они методичны и строги.
Замечание о строгости имеет решающее значение: оно возвращает нас к первой составляющей требования «описывать феномены». Феноменологу не удастся просто послушать музыкальное произведение и сказать: «Как прекрасно!» Необходимо спрашивать: это пронзительно, это достойно, это грандиозно и возвышенно? Суть в том, чтобы постоянно возвращаться к «самим вещам» — явлениям, очищенным от их концептуальной нагрузки, — чтобы отсеять непрочный или посторонний материал и добраться до самой сути переживания. Можно никогда не закончить адекватное описание чашки кофе. Однако такая задача освобождает: она возвращает нам мир, в котором мы живем. Наиболее эффективно такая задача проявляется в тех вещах, которые мы обычно не связываем с философией: тот же напиток, грустная песня, поездка, закат, плохое настроение, ящик с фотографиями, минутная скука. Это позволяет восстановить наш личный мир во всем его богатстве, выстроенный вокруг нашего собственного восприятия, но привычно незаметный, как воздух.
Есть и другой побочный эффект: теоретически он освобождает нас от идеологий, политических и иных. Феноменология, заставляя нас быть верными опыту и сторониться авторитетов, пытающихся повлиять на нашу интерпретацию этого опыта, способна нейтрализовать все окружающие ее «измы», от сциентизма до религиозного фундаментализма, от марксизма до фашизма. Все они должны быть отброшены при помощи эпохé — они не имеют права вторгаться в сами вещи. При правильном применении этот эффект придает феноменологии удивительно революционный характер.
Немудрено, что феноменология способна увлечь. Она также может вызывать и непонимание, а зачастую и то и
