невозможно, «вошли» в сознание, вас бы моментально выбросил обратно наружу вихрь — туда, где дерево и вся остальная пыль, ибо у сознания нет «внутри». Оно является лишь видимостью самого себя, и именно этот абсолютный полет, этот отказ быть чем-то и есть то, что делает его сознанием. Теперь представьте себе последовательную серию всплесков, вырывающих нас из самих себя, не оставляющих «нам самим» времени сформироваться за ними, но выбрасывающих нас за их пределы в сухую пыль мира, на твердую землю посреди вещей. Вообразите, что мы выброшены подобным образом, брошены самой нашей природой в равнодушный, враждебный, сопротивляющийся мир. Если вы так поступите, вы поймете весь смысл открытия, которое Гуссерль выразил в знаменитой фразе: «всякое сознание есть“ сознание о”».
По Сартру, отгородившись от мира в собственном сознании, «в уютной теплой комнате с закрытыми ставнями», мы просто перестаем существовать. У нас нет родного дома: пребывание на пыльной дороге — сама суть того, кто мы есть.
Дар Сартра к шокирующей метафоре делает его эссе «Интенциональность» самым читаемым и одним из самых коротких когда-либо написанных введений в феноменологию. Оно, безусловно, читается лучше, чем что-либо, написанное Гуссерлем. Однако Сартр к тому времени был в курсе, что Гуссерль впоследствии отошел от этой ограниченной извне интерпретации интенциональности. Он стал смотреть на нее иначе — как на процесс, который в конце концов втягивает все обратно в сознание.
Гуссерль уже давно рассматривал возможность того, что весь танец интенциональности может быть осмыслен как события, происходящие во внутреннем мире человека. Поскольку эпохé приостановило вопросы о реальности вещей, ничто не мешало и такой интерпретации. Реально, не реально, внутри, снаружи — какая разница? Размышляя над этим, Гуссерль начал превращать свою феноменологию в ответвление «идеализма» — философской традиции, которая отрицает внешнюю реальность и определяет все как некую личную галлюцинацию.
В 1910-х и 1920-х годах Гуссерля побудило к этому его стремление к ясности. Во многом в окружающем мире трудно быть уверенным до конца; при этом можно быть уверенным в том, что происходит в собственной голове. В серии лекций, прочитанных в Париже в феврале 1929 года, которые посетили многие молодые французские философы (хотя Сартр и де Бовуар пропустили их), Гуссерль изложил данную идеалистическую интерпретацию и указал, насколько она сближает его с философией Рене Декарта, заявившего «Я мыслю, следовательно, я существую» и наметившего тем самым интроспективную исходную точку — если такая точка вообще возможна. Каждый желающий стать философом, говорил Гуссерль, должен хотя бы раз попытаться сделать как Декарт — «уйти в себя» и начать все с нуля, с определенной точки. В заключение своих лекций он процитировал блаженного Августина:
Не выходи вне себя, вернись к самому себе, ибо истина обитает во внутреннем человеке.
Позднее Гуссерль совершит еще один сдвиг, вновь обратившись к внешнему миру, к богатой смеси телесного и социального опыта, разделенного с другими людьми. В последние годы жизни он будет меньше говорить об интроспекции Декарта и Августина и больше — о «мире», где происходит опыт. Однако в тот период он был почти полностью обращен внутрь себя. Быть может, это кризисы военного времени усилили его стремление к личной, неприкосновенной зоне, но первые тенденции к интроспекции проявились еще до смерти его сына в 1916 году. До сих пор не утихают споры о том, насколько существенными были изменения в Гуссерле и как далеко зашел его идеалистический поворот.
За время своего долгого «правления» во Фрайбурге Гуссерль настолько превратился в идеалиста, что настроил против себя нескольких талантливых учеников. Одной из первых это отметила Эдит Штайн вскоре после завершения своей докторской диссертации по феноменологии эмпатии — предмета, который заставил ее искать связи между людьми в общей внешней среде, а не внутри сознания. В начале 1917 года между ней и Гуссерлем состоялся долгий спор на эту тему, причем сидела она на «старом добром кожаном диване», на котором обычно сидели в его кабинете любимчики. Они дискутировали два часа, так и не придя к согласию, и вскоре после этого Штайн ушла с поста его ассистента и покинула Фрайбург.
У нее были и другие причины уехать: ей нужно было больше времени для собственных работ, а все время уходило на помощь Гуссерлю в его исследованиях. К сожалению, другую должность удалось найти с большим трудом. Сначала Штайн отказали в официальной должности в Геттингенском университете, потому что она была женщиной. Затем, когда появилась другая вакансия в Гамбурге, она даже не стала пытаться подавать заявление, будучи уверена, что ее еврейское происхождение станет проблемой: на кафедре уже было два философа-еврея, и это казалось лимитом. Она вернулась в свой родной город, Бреслау (ныне Вроцлав в Польше), и работала над диссертацией. Там Штайн приняла христианство, прочитав автобиографию святой Терезы Авильской, и в 1922 году неожиданно стала монахиней-кармелиткой. Орден дал ей особое разрешение продолжать учебу и выписывать книги по философии.
Так в команде Гуссерля оказалось «вакантным» место ближайшего ассистента. В 1918 году — еще задолго до того, как Сартр услышал о ком-то из них или задумался о поездке в Германию, — этой возможностью воспользовался другой выдающийся молодой феноменолог. Его звали Мартин Хайдеггер, и он доставил учителю еще больше хлопот, чем откровенная и мятежная Эдит Штайн.
Если бы Сартр поехал в 1933 году во Фрайбург и встретился с Гуссерлем и Хайдеггером лично, его творчество могло бы быть совсем другим.
Глава, в которой появляется Мартин Хайдеггер, а мы озадачены проблемой Бытия
Мартин Хайдеггер бросил вызов Гуссерлю с первых строк книги «Бытие и Время» (Sein und Zeit), которую он опубликовал в 1927 году в его же, Гуссерля, «Ежегоднике по философии и феноменологическим исследованиям». Первая страница содержит безобидную на первый взгляд цитату из диалога Платона «Софист»:
Ибо очевидно: ведь вам-то давно знакомо то, что вы собственно имеете в виду, употребляя выражение «сущее», а мы верили, правда когда-то, что понимаем это, но теперь пришли в замешательство [12].
Из всех недоумений по поводу «бытия», продолжает Хайдеггер, самым сильным является то, что люди не в состоянии в должной мере озадачиться самим вопросом. Я говорю «там есть магазин» или «я был счастлив», не обращая внимания на слово посередине. Но стоит на секунду задуматься, как возникает очень важный и не менее загадочный вопрос: а что вообще значит утверждение, что что-то есть? Большинство философов этот вопрос обходили; одним из немногих, кто
