представление, справедливо раскритикованное Квентином Мейясу под вывеской «корреляционизма» [53].
Вероятно, наиболее важный выпад против этой модерной таксономии последовал со стороны Латура, который определяет модернизм как представление о том, что существуют два постоянных и не связанных между собой царства, известных как природа и культура, и задача Нового времени (modernity) состояла в том, чтобы очистить две эти области друг от друга [54]. Согласно этой модели, природа есть область железобетонных детерминистских законов, где в принципе всегда возможны объективные ответы, а культура — это зона борьбы за власть и территория произвольных проекций персональных ценностных систем, и две этих противоположных категории смешивать никогда нельзя. Латур попытался заместить эту, как он ее называет, «Конституцию Нового времени» (modern constitution), плоской моделью, где все акторы (и «природные», и «культурные») имеют одну и ту же базовую задачу. Все человеческие и нечеловеческие акторы стремятся выстроить связи с другими акторами ради того, чтобы стать сильнее и убедительнее. Этот подход известен как акторно-сетевая теория (АСТ), он пережил бум в социальных науках, хотя оставался при этом презираем и отвергаем науками естественными, возможно потому, что отдает предпочтение наукам об обществе и не является, несмотря на свои притязания, таким уж взвешенным и беспристрастным [55]. Тем не менее, несмотря на свои возможные антиреалистические изъяны, метод АСТ скрывает в себе значительный потенциал, и это причина, по которой объектно-ориентированные мыслители считают Латура одним из важнейших интеллектуалов прошлого столетия. ООО, однако, обожает его по причинам, отличающимся от причин, по которым его обожают другие. Возьмем только один пример. Последователи Латура регулярно пребывают под впечатлением от его идеи, что природа и культура с трудом поддаются взаимному разделению, поскольку в нашу эпоху существует множество гибридов, состоящих из человеческих и нечеловеческих сущностей: такова, к примеру, озоновая дыра, расширяющаяся в результате деятельности человека, но, подобно природному явлению, находящаяся вне человеческого контроля. Хотя данная интуиция насчет гибридных сущностей остается ценной, нам стоит отказаться от предположения, что все сущности являются природно-культурными гибридами, поскольку это подразумевало бы, что оба важнейших модернистских ингредиента (природа и культура, или же мир и мышление) должны присутствовать повсюду и во все времена. Вместо гибридов нам стоит говорить о соединениях (compounds). Они могут состоять как из чисто «природных» сущностей (таких как углерод и кислород в молекуле углекислого газа), так и из чисто «культурных» (вроде Европы с ее смешанной греческо-иудейской культурной основой). Сказать, что «все есть гибрид», — означало бы сказать, что природа и культура всегда смешаны: эту идею следует отбросить, поскольку она сохраняет оба термина, от которых собирается избавиться Латур.
Завершая эту вступительную дискуссию, мы готовы теперь обсудить одну из ключевых особенностей ООО: ту необычайно высокую ценность, которую она придает эстетическому опыту.
Глава 2
Эстетика — корень всякой философии
В предыдущей главе большинство «теорий всего» было подвергнуто критике за четыре основные недостатка: физикализм, «меньшизм», антификционализм и буквализм. Я надеюсь, что на этом месте большинство читателей согласится с тем, что теория всего должна уметь объяснять нематериальные сущности (esprit de corps побеждающего футбольного клуба) не хуже материальных (атомов железа). Вероятно, многие согласятся также и с тем, что сущности средних и крупных размеров (лошади, радиовышки) нужно воспринимать не менее серьезно, чем сущности мельчайшие (струны из одноименной теории). Наконец, немалое число читателей согласится и с тем, что «теория всего» должна также что-то сказать и о сущностях вымышленных (о Шерлоке Холмсе, о единорогах), а не просто их элиминировать, заменив все обсуждением их основы (процесса, потока, нейронов). Тем не менее я подозреваю, что четвертый пункт, объектно-ориентированная критика буквализма, покажется многим читателям чрезмерным. Если мы откажемся от буквального значения слов как нашего привилегированного пути к истине, как же мы спасемся от неверифицируемых мистических утверждений? Тогда почему бы просто не выкрикивать бессмысленные звуки в трагикоабсурдном танце в масках животных, как это делали дадаисты в «Кабаре Вольтер»? Это пункт, под которым рационалисты часто предпочитают подвести черту. Ранее я уже приводил цитату американского философа-рационалиста Эдриана Джонстона о приоритете буквального языка и сделаю это сейчас снова, поскольку его позиция вызывает восторг своей ясностью:
Многочисленные постидеалисты XIX и XX столетий к пропаганде легковесного мистицизма, чью базовую логику трудно отличить от логики негативной теологии. Ее неизменный шаблонный каркас таков: есть определенное x; это x не может быть рационально и дискурсивно схвачено на уровне любых категорий, понятий, предикатов, свойств и т. п. [56]
Обратите особое внимание на утверждение Джонстона, что мы либо «схватываем» вещь в терминах буквальных категорий, понятий, предикатов и свойств, либо нам не остается ничего лучше «легковесного мистицизма» и «негативной теологии». Последняя обозначает тип религиозного дискурса, который сообщает нам, что Бог пребывает настолько далеко за пределами человеческого разумения, что мы можем говорить только о том, чем Он не является, но никогда — обратное. Однако у рационализма джонстоновского типа в духе «все или ничего» есть проблемы. Начнем с того, что «легковесный мистицизм» не является настоящим противоположным полюсом для рационализма. Ибо, несмотря на очевидное различие между ними, мистик так же, как и рационалист, обычно претендует на прямой доступ к реальности, хотя и утверждает, что доберется туда духовными, а не интеллектуальными средствами. OOO в равной степени отвергает приоритет обоих методов, исходя из того, что, по нашему мнению, непрямой доступ к реальности — это, как правило, лучшее из того, что у нас есть. Должно быть достаточно ясно, что содержание человеческих высказываний редко бывает однозначно позитивным или негативным. Многие из наших высказываний позитивно ссылаются на что-либо, не высказывая этого буквально либо отрицая возможность какого-то познания. Подходящие примеры обнаруживаются даже в негативной теологии, столь презираемой Джонстоном. Одним из величайших апофатических богословов был автор V–VI веков Псевдо-Дионисий, названный так потому, что изначально, но ошибочно, его считали Дионисием Ареопагитом, который появляется в Новом Завете (Деян. 17:34). В следующем отрывке Псевдо-Дионисий рассуждает о том, в чем многие видят слабейшее звено христианства, о триединстве Троицы Отца, Сына и Святого Духа:
Свет каждого из светильников, находящихся в одной комнате, полностью проникает в свет других и остается особенным, сохраняя по отношению к другим свои отличия: он объединяется с ним, отличаясь, и отличается, объединяясь. И когда в комнате много светильников, мы видим, что свет из всех сливается в одно нерасчленимое свечение [57].
Хотя я, например, не верю в Троицу, этот отрывок представляется мне замечательным. Он блестяще использует аналогию, чтобы передать, как явно
