только на путях культурного творчества (включая сюда экономику и технику). Ранк определяет это творчество как совокупность усилий превратить внешний мир в замену, в суррогат (Ersatzbildung) материнского лона.
В этом смысле вся культура и техника символичны. Мы живем в мире символов, которые в конечном смысле знаменуют одно: материнский uterus и пути в него. Что такое пещера, в которую забивался первобытный человек? Что такое комната, дом, государство и пр., как не суррогаты-символы оберегающего лона?
Ранк пытается вывести форму искусства из этого же источника: так, архаические статуи с их скрюченными, сидячими телами недвусмысленно выдают положение зародыша. Только греческий человек пластики, атлет, свободно играющий во внешнем мире, знаменует преодоление травмы. Греки разрешили загадку сфинкса, которая была загадкой рождения человека.
Все творчество, таким образом, обусловлено как со стороны формы, так и содержания актом рождения в мир. Но наилучшим суррогатом рая, наиболее полной компенсацией травмы рождения является, по Ранку, эротическая жизнь, приводящая к coitusʼy, к этому частичному возврату в uterus, единственно возможному для человека [113]. И смерть представляется нашему бессознательному как возврат в uterus; страх же, с нею связанный, повторяет ужас рождения. Древнейшие формы погребения: зарывание в землю («мать-земля»), сидячее положение покойника (намек на зародыш), погребение в лодке (uterus; околоплодная жидкость), форма гроба, наконец, связанные с погребением обряды – все это выдает бессознательное понимание смерти как возврата. Греческий способ сжигать трупы также знаменует наиболее удачное преодоление травмы. Последние судороги агонии, по Ранку, телесно точно воспроизводят первые судороги рождающегося организма.
Нечего и говорить о том, что методы Ранка в этой работе совершенно субъективны: он даже не пытается дать объективного, физиологического анализа травмы рождения и ее возможного влияния на последующую жизнь физического организма. Он ищет только воспоминания о травме в бессознательном человека, ищет дно субъективного опыта, думая, что на этом дне он найдет и все физическое.
Чрезвычайно характерно понимание Ранком психоаналитических сеансов: они воспроизводят, по его мнению, не что иное, как акт рождения (самое психоаналитическое лечение тянется нормально около девяти месяцев). Сначала libido больного прикрепляется к врачу; полутемный кабинет (в освещенной части находится только больной, а врач – в полумраке) изображает для больного (для его бессознательного, конечно) uterus матери. Конец лечения воспроизводит травму рождения: больной должен освободиться от врача и в этот момент изжить свое травматическое отделение от матери. Если ему это удастся – он сумеет преодолеть непродуктивную тягу назад, в uterus, последний источник всех неврозов.
Метафорическое значение психоаналитического сеанса для всего фрейдизма здесь обнажается с чрезвычайною ясностью, а вместе с тем до своего логического предела доведена и идеологическая тенденция этой теории. Едва ли все это нуждается в каких-либо критических комментариях.
Мы вернулись к тому, с чего начали нашу работу, – к прегадкому вечеру нашего рождения. По Ранку, мы принуждены топтаться на этом моменте всю нашу жизнь до прекрасного утра смерти; но, увы, и она не продвинет нас дальше: ее агония только повторит травму рождения. Мы вернулись к пресыщенной печоринской мудрости (наш эпиграф), но должны, однако, признать за ней некоторое преимущество перед мудростью Ранка: она, по крайней мере, иронична. Тон книги Ранка – пророчески-вещающий (она напоминает Шпенглера, только менее талантлива). Но содержание пророчественной вести просто: организм человека рождается для того, чтобы всю жизнь пережевывать одну и ту же жвачку – травму своего рождения.
Основное устремление буржуазной философии – создать мир по ту сторону социального, собрать в него все то, что можно абстрактно выделить из целого человека, ипостазировать (олицетворить) эти абстрактные моменты и пополнить всевозможными фикциями. Космизм антропософии (Штейнер), биологизм Бергсона с прочими «dii minores [114]» философии жизни и, наконец, разобранный нами психобиологизм Фрейда, каждое из этих трех направлений, поделивших между собою весь буржуазный мир, – по-своему служат этому устремлению буржуазной философии. Смещение воедино крайней абстракции с яркой полухудожественной или прямо художественной образностью характерно для всех трех направлений. Они определили собою физиономию современного буржуазного «Kulturmenschʼa» – штейнерианца, бергсонианца, фрейдиста – и три алтаря его веры и поклонения: магию, инстинкт, сексуальность. Меньше всего пафоса у фрейдизма, поэтому и тенденции разложения у него обнаженнее, отчетливее и циничнее (неужели это делает его похожим на материализм?).
В нашей статье мы и попытались вскрыть эти основные тенденции: с помощью образной проекции стянуть в душный рай психологизованного организма всю внешнюю материальную необходимость и представить ее только как игру внутренних психических сил – сексуальных влечений и влечений «я».
И в итоге – сначала вся культура и история оказались суррогатом coitusʼa, а потом и coitus – только суррогатом внутриутробного состояния зародыша. Остается сделать заключительный шаг и признать это последнее суррогатом чистого небытия.
Было бы, по крайней мере, последовательно! [115]
СЛОВО В ЖИЗНИ И СЛОВО В ПОЭЗИИ
К вопросам социологической поэтики
Социологический метод в науке о литературе применялся почти исключительно при разработке исторических вопросов, между тем как проблемы так называемой теоретической поэтики – весь круг вопросов, касающихся художественной формы, ее различных моментов, стиля и пр. – остался почти нетронутым этим методом.
Существует ложное мнение, которого тем не менее придерживаются и некоторые марксисты, что социологический метод вступает в свои права только там, где художественная поэтическая форма, осложненная идеологическим моментом – моментом содержания, – начинает развиваться исторически в условиях внешней социальной действительности. Самая же форма обладает своей особой, не социологической, а специфически художественной природой и закономерностью.
Такой взгляд в корне противоречит самым основам марксистского метода: его монизму и его историчности. Разрыв между формой и содержанием, разрыв между теорией и историей – вот результат подобных воззрений.
Но задержимся на этих ложных взглядах несколько подробнее: они слишком характерны для всего современного искусствоведения.
Наиболее ясное и последовательное развитие этой точки зрения дано недавно проф. Сакулиным [116]. Он различает в литературе и в ее истории два ряда: имманентный (внутренний) и каузальный (причинный). Имманентное «художественное ядро» литературы обладает особой, только ему присущей структурой и закономерностью; при этом оно способно и на самостоятельное эволюционное развитие «по природе». Но в процессе этого развития литература подвергается «причинному» воздействию внехудожественной социальной среды. С «имманентным ядром» литературы, с его структурой и автономной эволюцией социологу нечего делать – здесь компетентна только теоретическая и историческая поэтика с ее особыми методами [117]. Социологический же метод может с успехом изучать только причинное взаимодействие литературы с окружающей ее вне-художественной социальной средой. При этом имманентный (не социологический) анализ сущности
