та радость, которую мы будем чувствовать в час нашей смерти.
Мы принимаем непоправимое, наше высшее отмщение, музыка на наших похоронах — возгласы наций в агонии, а порядок и его защитники теряют единство на наших глазах, и когда они превратятся в пепел, мы запрем их на замок, и никто не найдет в смерти утешения больше нашего, потому что только мы отказались от продуктов той лжи, которой кормятся верующие.
Мы наказаны за то, что сожгли то, чему поклонялись, но наши племяннички после катастрофы станут поклоняться всему тому, что мы сожжем. Нас признают безумными злодеями, наших богов — монстрами, наши догматы — ужасами, а наши императивы — кошмарами, люди будут спрашивать себя, не были ли мы одержимы, и они будут правы, ибо нужно быть одержимым, чтобы ползать на коленях перед своими божествами.
Болезнь и ложь — источники тайн, и хотя кажется, будто все наши легенды сотканы из бреда, всё-таки нас за уши не оттащишь от выгребной ямы духовности, созданной по образу и подобию наших грязных водоемов, мы так яро голосили о чистоте, что лишились ее окончательно, мы восстановили человеческие жертвоприношения и настолько запутались, что перестали осознавать, что делаем.
Что может с нами случиться такого, что было бы хуже текущего положения? Может ли само небытие подняться на уровень наших преступлений, и не надо ли нам умереть дважды, чтобы их искупить? Пустота есть благо, пустота свята, и те, кто жаждет видеть ее соприродной злу, хотят только длить власть зла и путем этой власти длить свою жизнь на Земле.
Если бы мир стал языческим, он бы не надругался над природой. Язычники обожествляли природу, они, в большинстве своем, поклонялись деревьям и источникам; вместо времени, которое так называемые богооткровенные религии помещают в центр своих догматов, Язычники делают ставку на пространство и, за несколькими исключениями, они предпочитали трансценденции меру и превыше всего ценили гармонию.
Религии, зовущиеся богооткровенными, привили нам фанатизм, и христианство, которое пошло по этой дороге дальше остальных, обожествило безумие, восславило неспоследовательность и узаконило беспорядок во имя некоего высшего блага. Пока его ужасающим тезисам соответствовали только недостижимые орудия, люди к нему приспосабливались, но когда наши творения поднялись на их высоту, мы ощутили, насколько наши императивы непомерны и, более того, — безумны.
Идея воплощения — одна из самых чудовищных идей, и будущее верно опознает в ней движущую силу наших неразрешимых парадоксов, приведшую, среди прочего, к насилию над природой, к которому нас готовит трансценденция и которую узаконивает ненависть к дольнему миру: не следует забывать, что в глазах христиан именно Мир, Плоть и Дьявол формируют анти-Троицу.
Что с того, что новомодные христиане отказываются подписываться под теми тезисами, которые я озвучил, и что, начитавшись теологов, они пытаются ограничить себя следствиями из этих тезисов! Они только усугубляют беспорядок и в лабиринте своих парадоксов только глубже погружаются в ошибки, пытаясь исправить непоправимое.
Непоправимое уже свершилось, и дух непомерности, который ранее принадлежал Церкви, теперь охватил весь мир, вертикаль догматов только явственней расползается по швам и, сталкиваясь с протяженностью, меняет ее масштабы. Отыщутся мыслители, которые с восторгом примут это потрясение, и среди церковников найдутся такие, которые восславят надругательство над ойкуменой в надежде на новую духовность.
Так что мы движемся к животному состоянию и целим в расчеловечивание, несмотря на гомилии и вопреки всем пророчествам веры, напрасно мы строим из себя грешников, в действительности мы просто семяизвергающие роботы: человек никогда не был таким, каким его воображала Церковь. Нужно и заново дать ему определение, и заново продумать мир, но теперь для всего этого уже стишком поздно, поэтому остается отдаваться мечтам.
После катастрофы наши потомки — крошечная доля теперешнего человечества — будут почитать источники и деревья, они обручат Землю с Небом, они признают идею жертвенности отвратительной, а идею трансценденции — кощунственной, они восстановят в правах всё, что было запрещено религиями: священную проституцию и ритуальный промискуитет, культ потомства и поклонение символам, иерогамию и сатурналии.
Они увидят человека таким, каким он всегда и был, а не таким, каким должен был стать, они не станут опять поддаваться проповедническим иллюзиям, они откажутся совершенствовать аппарат, которому недоступно совершенство, они осознают; что духовность недостижима для больших чисел и что ошибочно учить всех одному и тому же по примеру так называемых богооткровенных религий.
Пусть лучше большинство поклоняется идолам и плоти, истинное зло начинается тогда, когда мы виним их в этом и заставляем врать и нам, и себе, пусть лучше простые люди ассоциируют божества с радостью, чем с раскаянием, и пусть оргазм будет для них тем, чем для Христиан стало пресуществление.
Веками и тысячелетиями мы идем по ложному пути, настала пора платить, одного разочарования недостаточно для искупления, и нам уже не вернуть потерянный Рай, сперва нужно избыть всё самое хаотичное и тёмное, что готовит нам Ад.
Мы всё еще настолько слепы, что искренне любим тех, кто не перестает нас обманывать, и мы всегда будем их прощать, несмотря на их преступления и ошибки, мы продолжим следовать их абсурдному учению и плясать под их дудку, как если бы они были пастухами, а мы — презренными животными.
И всё-таки они сведут нас в пропасть, эти безгрешные люди, которых мы только что не обожествили, поколение за поколением они заблуждаются, а мы отказываемся это признавать и приносим им в жертву свои интересы, свою честь, и скоро на тот же алтарь мы сложим и наше будущее. Много ли знает история примеров такой откровенной глупости?
Выжившие в последней катастрофе оценят нашу слепоту и увидят в ней предвестницу конца, который нам уготован, они разгадают ту логику, пути которой нам неведомы.
Ибо мы не выходим за пределы этой логики, и в мире, который, судя по всему, становится только более абсурдным, мы уже не спрашиваем себя, заслужили ли мы ту участь, которой нам не избежать, наши традиции готовят нас к этому, наши идеи обрекают нас на это, наша послушность быстро берет свое после короткой вспышки протеста, и наши привычки утверждают нас в этом после тщетного мгновения потерянности.
Мы хотим то, что хотим, в той мере, в которой себя мыслим, так что мы хотим то, что хотят наши господа, пусть и вместо нас. Изобретение нам недоступно, хоть это и было бы нам на руку, и мы со всей решительностью собираемся вокруг того, что нас разъединяет.
Мы не решаемся порвать с тем, что нас влечет,
