их счет иллюзии, а наши философы наперебой подсчитывают шансы на чудо, хотя сейчас как никогда им следовало бы отступить перед логикой обстоятельств и взглянуть в глаза неизбежным последствиям.
Растет страх перед словами, и это доказывает, что мы наделяем их силой, которую сами же день за днем разоблачаем в том, как ведем дела, мы смеемся над их значением и искажаем их смысл, не переставая дрожать перед ясными и отчетливыми суждениями.
Мы стали легкомысленны, а легкомысленность не сулит ничего хорошего, наши суждения попахивают страхом, который пожирает нас и который мы отвергаем, возможно, от безысходности.
Наши предки порой решались встать в трагическую позу, потому что они не жили, как мы, в тени смерти, они говорили о конце света, чувствуя, что несколько поколений отделяют их от от итога, который предстал перед нами. Наши предки воображали себе то, что мы признали, их гипотеза стала нашим тезисом, это у них был выбор — жить или умереть; мы же только выживаем.
С часу на час это событие, к которому История движется на протяжении уже более пяти тысяч лет, с часу на час оно может произойти и ввергнуть нас в полное забытье, с часу на час может наступить конец нашей идентичности, сумерки посреди полудня, закрытие всех скобок и смешение времен, которые внезапно, в столкновении со вневременным, разлетятся вдребезги. Смерть близко, и мы спешим проявить свою действительность, тогда как нашим предкам было довольно и обещания, они видели одни предзнаменования.
Глубокий голос, который слышат все слышащие, предупреждает нас о том, что нас ждет, мы знаем, что от зла нет лекарства и что рассчитывать на чудо — кощунство, мы знаем, что нам не взойти на этот склон и соглашаемся по нему спуститься по причинам на вид понятным, мы знаем, что мы обречены от одного полюса до другого и погибнем в зареве, которое равно готовят нам наши идеи и наши орудия.
Скоро хаос станет наши общим знаменателем, мы носим его в себе и обнаруживаем его повсюду, везде хаос станет будущим порядка, а порядок уже потерял всякий смысл, это пустой механизм, который мы напрасно силимся сохранить, только чтобы он нас сгубил. Мы возводим храм Фатуму, мы приносим ему жертвы, и близок час, когда мы принесем в жертву самих себя, в мире полно людей, которые только и мечтают, что умереть и утащить за собой других. Как будто переизбыток людей источает яд, который распространяется по миру, делает ойкумену непригодной для жизни. Ад никогда не был небытием, он есть присутствие.
Ибо цена морали — вера, то есть человеческое присутствие, помноженное на миллион и ставшее Адом для человека. Это также доказывает, что мораль ничего не стоит и что вера — не божественна; и первая, и вторая служат нашим господам, а для нас не существует худших врагов, чем те, кто нами правит.
Господам нужны рабы, и чем больше у них рабов, тем богаче они становятся, им нужно только одно — чтобы женщины рожали и дети множились, ибо опустошение было бы их концом, для них лучше пусть вселенная взорвется, но не движение остановится — это спасет мир, но не их.
Мы одурачены теми, кто дерет с нас три шкуры, и когда мы думаем, что подчиняемся воле Божьей, в действительности мы подчиняемся воле людей, которые ведут нас к хаосу и не уберегут нас от смерти, людей бездарных, людей бессильных, но которые нами овладевают от имени традиций, ими навязанных. Ибо властители наших умов ничего не знают, ничего не могут, ничего не стоят, ни от чего не защищают и способны только убаюкивать нас своей ложью, чтобы ограждать приобретенные привилегии и получать новые.
Наши дутые церковные и моральные авторитеты только разоружают нас перед лицом действительности, суть наших орудий им противна, ибо эта суть делает их устаревшими. Они мешают нам взрослеть, они хотят вечно воспроизводить ошибки, которые дают им право на жизнь, они проповедуют подчинение и путаницу, и все их усилия падают в копилку несчастий мироздания.
Если мы и умрем постыдной смертью, то из-за них, ибо самим своим существованием они предают нас, они — балласт, прикованный к нашим ногам, который мы принимаем за основания наших жизней. Пожертвовав ими, мы бы стали свободны, но и в самый подходящий момент мы не осмелились с ними покончить.
Так наша преданность нас обрекает, а наша верность нас приговаривает, уже слишком поздно, и нам ничего не исправить, катастрофы не избежать, и в момент уничтожения нашим высшим утешением будет видение их смерти у наших ног — смерти тех, кто тянет нас в бездну и кого мы, умирая, втопчем в землю, чтобы одновременно погасить всякую память о них и уничтожить последние семена их ереси. Скоро останутся только жертвы — таков суд Истории.
Наши религии — это своеобразные раковые опухоли, от которых излечивает только смерть. Мы умираем, чтобы настал: конец нашим религиям, катастрофа поглотит как священников, так и паству. Выжившие в руинах ошметки человечества набросятся на оставшиеся камни.
Смешно наблюдать, как нации поддерживают и восстанавливают строения — утробы их духовной смерти, — когда надо бы заново продумать мироздание; смешно наблюдать, как сотни народов, отданных на милость грядущей катастрофы, консервируют свои воображаемые и реальные древности; смешно наблюдать за попытками отвоевать у небытия храмы, которые унаследует небытие, и я предрекаю, что всё умрет — и люди, и камни, на равных правах.
Скоро смерть сыграет свадьбу с хаосом, и мы уже готовим им столы, ишачим на их банкете. И наши строения станут просто столовыми приборами среди мяса гибнущих народов, нарезанного ломтиками, вареного и жареного; их потроха будут содрогаться от любви к милостям Провидения, и в момент агонии они узрят ту пустоту, которую считают божественной.
До сих пор пустота как правило трансформировалась, принимая обличия богов. Впервые пустота не рождает богов, а остается собой, и люди увидят ее во всей ее цельности, весь мир станет ее подобием, и всё, что не будет ей соответствовать, постепенно исчезнет, чтобы пустота правила единолично.
Настал час чистоты, примем же его с радостью, ведь в нём погибнет только наша История и всё, что на нее ссылается: наши вдохновенные религии и наши якобы вечные императивы, у каждого из которых своя история. Нам нечего терять кроме Истории и всего, что на ней повисло, нам больше по душе пустота, и мы приветствуем ее пришествие, в ней —
