абсурдно. Так абсурд становится фатальным, а фатальность — логичной, такова цепочка, в которой каждое звено работает на наше уничтожение и в которой мы чувствуем себя лишенными всякой ответственности.
Худшее неизбежно, и мы — его сообщники, это страсть смерти, которая становится смыслом жизни. Мы спешим возглавить неизбежное, подобно животным, которых стало слишком много и которое хотят только массово умереть, и не от переизбытка жертвенности или духовности, как нам будут рассказывать в будущем.
У погибельных масс нет и никогда не будет сознания, ибо существо сознания состоит в том, что оно изолирует существа друг от друга, и люди объединяются именно для того, чтобы убежать от сознания.
Погибельные массы — путь побега таких людей, это перекресток отброшенных одиночеств, они всегда будут виновны, их проклятие всегда будет заключено в порядке, а их погибель облечена формирующими ее выкидышами. Число — инструмент зла, и злу необходимо, чтобы люди множились, ибо чем больше живет людей, тем меньше стоимость человека. Чем больше редеет человеческий вид, тем человечнее становится лицо человека.
По правде говоря, массы — это наша смерть, массы сведут нас в пропасть непомерности и непоследовательности, спасение и массы лежат на противоположных полюсах, и для нас нет спасения.
Что бы ни случилось, нас тьма, и тем из нас, кто изолируется, уже не изменить участи мира, они лишь увидят то, к чему идут остальные, и они будут более безутешны, чем слепые и глухие, они открыто заглянут в безликую спираль, в которую равномерно и неизбежно скатывается океан лунатиков.
Ибо мироздание есть механизм, в котором желание собирает, а смерть разбирает, погибельные массы отражают самое отвратительное в состоянии мироздания, они его воплощают, и поэтому мы не можем их ни любить, ни оплакивать, они подчиняются тем же законам, что рой саранчи или полчище грызунов, это тысячеголовое чудовище.
Стоит погибельным массам начать почитать божество, как это божество принимает их облик и становится — в их лице — отражением мира, так массы уничтожают дух во всех его проявлениях. По правде говоря, никогда дух не движет массами, и никогда в них не воплощаются идеи, ибо массы нс могут ни принять дух, ни претерпеть идейную трансформацию, в их мертвых, покрытых льдом глубинах ночь довлеет над светом, и История проскользит по глади этого моря безвременья, в котором человек — только слово.
Кто говорит о спасении среди безликих теней? Кто говорит о прогрессе? О преодолении? Ибо искупление лишено смысла, прогрессу не за что уцепиться, а преодоление погибнет в зачатке. Можно спасти несколько душ, но нам не спасти массы как таковые, мы можем вернуть разум и сознание небольшому числу людей, которых нужно сперва изолировать, но даже использование орудий, которые впустую множат наши науки, не убережет толпы от их судьбы, толпы научатся лгать без зазора совести, отчего наше заблуждение не станет менее смертельным, и мы осознаем свою ошибку слишком поздно, чтобы что-либо с этим сделать. Мы дорого заплатим за знание о том, что спасение, прогресс и преодоление - бесперспективны, когда нет ни меры, ни возможности говорить о ней в мире, который пожирают и засоряют миллиарды существ.
Мир погибнет, чтобы бесчисленное количество людей умерли, отныне мы знаем, что рождающиеся сейчас дети виновны, они виновны в том, что они есть. Преступление теперь не в том, чтобы лишить их жизни, а в том, чтобы дать им жизнь. В мире, кишащем людьми, жизнь не может быть священна, жизни людей без числа не более ценны, чем жизни насекомых или жизни погибших на войне солдат для тех, кто их туда отправил.
Если бы только люди ни на что не надеялись, их удел уже не был бы прежним; если бы только люди ни во что не верили, может, изменилось бы положение: надежда и вера не только способствуют их несчастью, но и играют на руку их господам, а их наставники, на взирая на всю их святость, могут быть только сторожевыми псами.
В судный день ни надежда, ни вера не будут прощены ввиду тех смертей, которые они породят, и тех растерзанных жизней, которые они побуждают до последнего издыхания множить свое семя. Если бы только мужчины ни на что не надеялись, а женщины старели бесплодными, если бы только люди ни во что не верили, они бы предпочли плодовитости грехи, ибо грехи не сделали бы их такими несчастными, какими их сделал долг, и долг воистину хуже греха, ибо долг есть созидание посреди катастрофы.
Вот она — голая правда, и всегда ее обнажение каралось, и ясно теперь, зачем порядку нужна надежда, именно ради порядка она погибает, и еще больше порядку нужна вера, ибо ради него одного живет она и живут и множатся люди...
Так надежда и вера обманывают поколения уходящие и будут обманывать поколения грядущие, несчастье передается вместе с грузом ложных идей, а порядок приглядывает за этим вековым сундучком и питается смертью одураченных людей.
Время от времени в мире появляется искупитель, но его послание всегда искажают, и порядок не стесняется подстраивать его под свои нужды. Редкие люди, понимающие то, что они читают, обнаруживают порядок среди невыразимого, ибо порядок дает пророкам высказаться, а когда они заканчивают, последнее слово остается за ним, и он ставит свою печать и на надежду, и на веру: только на этом условии утверждаются тексты, а их душеспасительность признается непререкаемой, — методу этому тысячи лет, и до скончания веков он останется таким.
Спасители приходят и уходят вместе с поколениями, а порядок остается, и когда кажется, что он сдается перед спасителями, он делает это только для того, чтобы вооружиться их творениями.
История учит нас, что после прихода спасителя порядок становится только сильнее, как и надежды и верования, которыми все спасители служат гарантами.
Мы умираем от надежды, умираем от веры, таков удел человеческий - обманывать себя и давать себя обманывать, этот удел не изменить, только катастрофа в силах оторвать нас от него, и мы знаем, что нам ее не избежать.
Мы идем к смерти, а надежда и вера — якорь, который тянет нас на дно, мы идем к смерти из-за надежды и веры, мы умираем с ними, они нас убивают, остальные же люди их переживут, остальные люди будут жить, но жить в духе, в том духе, который противится вере и которому не нужна надежда.
По правде говоря, пока погибельные массы колеблют устои этого мира, духу в нём места нет, только на
