соратников в радикально новом духе трансцендентальной феноменологии».
По Гуссерлю, философская ошибка Хайдеггера заключалась в том, что он оставался на уровне «естественного отношения» или «здравого смысла». Это обвинение выглядит странно: что в этом может быть плохого? Но Гуссерль имел в виду, что Хайдеггер не отбросил накопленные предположения о мире, которые должны были быть отвергнуты в эпохé. Одержимый бытием, он забыл про основной шаг в феноменологии.
Для Хайдеггера забывчивым был Гуссерль. Его поворот вовнутрь, в сторону идеализма, означал отдачу приоритета абстрактному созерцательному разуму, а не динамичному Бытию-в-мире. С самого начала «Бытия и времени» он дает понять, что ему нужно не теоретическое исследование, не просто перечень определений и доказательств, а конкретное исследование, начинающееся с того, что Dasein делает в данный момент.
«Это просто антропология», — ответил Гуссерль в одной из лекций 1931 года. Начинать с конкретного мирского Dasein означает отказаться от высоких устремлений философии и поиска истины. Гуссерль не мог понять, почему Хайдеггер это игнорирует, — но Хайдеггера все меньше и меньше интересовало, что думает Гуссерль. Он стал более сильной фигурой и сам перетягивал к себе протеже Гуссерля.
«Бытие и время» Хайдеггера поначалу вызывает в воображении безмятежный мир счастливых кузнецов, живущих со своими товарищами в их общем Mitsein и имеющих смутное предпонимание Бытия, о котором они в деталях даже не задумываются. Будь в Хайдеггере только это, он, вероятно, не был бы так интересен — ведь если бы человеческая жизнь ограничивалась коллективным трудом, мы вряд ли вообще интересовались бы философией. Кому вообще нужны философы в таком скучном мире? К счастью для профессии, иногда все начинает рушиться и ломаться. А Хайдеггер пытается осмыслить, как с этим жить дальше.
Итак, я бью молотком по шкафу; я почти не обращаю на молоток внимания, только на гвоздь и на будущий итог работы. Если я печатаю на компьютере параграф о Хайдеггере, я не обращаю внимания на пальцы, клавиатуру или экран; озабочение течет через них к тому, чего я пытаюсь достичь. Но потом что-то идет не так. Гвоздь гнется, или, возможно, с рукоятки молотка слетает головка. Или компьютер зависает.
На мгновение я глупо пялюсь на сломанный молоток или, отвлекаясь от текста, кидаю раздраженный взгляд на системный блок и пытаюсь что-то с ним сделать. Подручность превращается в наличность: инертный объект, на который смотрят. Хайдеггер описывает это измененное состояние запоминающейся фразой das Nur-noch-vorhandensein eines Zuhandenen — «Бытие-наличное и более не подручное».
Такое часто встречается в повседневной жизни. В романе Николсона Бейкера «Бельэтаж» [20], захватывающем феноменологическом рассказе об обеденном перерыве одного человека, главный герой тянет за шнурок, чтобы завязать его, но шнурок обрывается. Тупо уставившись на обрывок в своей руке, он вспоминает похожие случаи: момент, когда кто-то тянет за нитку, открывая пластырь, а нитка отрывается, или момент, когда степлер не пробивает пачку бумаги и лишь оставляет вмятину — или, как сформулировал это автор, «беззубо сползает», потому что изначально не был заряжен. (Я прочитала эту книгу двадцать лет назад, и по какой-то причине это небольшое описание так быстро запомнилось, что все незаряженные степлеры для меня с тех пор «беззубо сползают».)
Если такое случается, утверждает Хайдеггер, это показывает «упрямство того, чем мы должны заниматься». Это откровение иначе раскрывает мой проект и весь контекст моего к нему озабочения. Мир больше не кажется мерно гудящей машиной. Теперь это масса упрямых вещей, отказывающихся работать, и я нахожусь посреди них, растерянный и дезориентированный, — именно это состояние сознания пытается вызвать в нас Хайдеггер, когда мы читаем его тексты.
Небольшое происшествие наподобие закончившихся в степлере скоб само по себе, конечно, не вызовет коллапса Вселенной. После пропущенного такта связи снова скрепляются, и мы продолжаем жить как раньше. Но порой случаются более масштабные сбои — и вполне возможно, что пустой степлер может стать катализатором для того, чтобы усомниться во всей своей карьере и жизненном пути.
Такого масштаба крушение смыслов было описано австрийским драматургом и либреттистом Гуго фон Гофмансталем в рассказе 1902 года «Письмо лорда Чэндоса». Под видом подлинного письма, написанного в 1603 году английским аристократом, он рассказывает о собственных переживаниях во время срыва, когда вся структура реальности вокруг него разлетелась на куски. Повседневные предметы вдруг начали казаться Чандосу незнакомыми и чересчур размытыми, как будто их рассматривали через увеличительное стекло. Он слышит сплетни про знакомых и друзей, но не может составить из услышанного связное повествование. Лишенный возможности работать или ухаживать за своим поместьем, Чандос часами смотрит на покрытый мхом камень, на лежащую на солнце собаку или на брошенную в поле борону. Связи распались. Недаром мы называем такое срывом. Это знакомо каждому, кто страдал от депрессии, а также может возникать при различных неврологических расстройствах. Для Хайдеггера это был бы крайний случай распада повседневного бытия-в-мире, распада, который делает все навязчивым, расчлененным и не поддающимся нашему обычному легкомысленному игнорированию.
Хайдеггер рассказывает, откуда берется совершенно несоразмерное мелкой досаде отчаяние, — чувство, будто все вокруг оборачивается против тебя. Когда вы промахиваетесь, бросая яблочный огрызок в ведро, как у Филипа Ларкина в стихотворении «As Bad as a Mile», это раздражает не только потому, что вам приходится вставать и поднимать его с пола. Ваш промах вызывает чувство неловкости, непонимания и дискомфорта. Чувство, с которого начинается философия.
Такие личные переживания люди и искали в философии в смутные времена: это одна из причин, по которым Хайдеггер обрел такое влияние. Его отправной точкой была реальность в ее повседневности, но при этом он в кьеркегоровских тонах говорил о самых странных переживаниях в жизни, о моментах, когда все катится под откос — и даже когда мы сталкиваемся с величайшей из всех несправедливостей, с перспективой смерти. Едва ли есть люди, которые никогда не испытывали эти переживания даже в мирные, спокойные времена. В Германии 1920-х годов, которая после Первой мировой войны погрузилась в хаос и смятение, почти каждый в воззрениях Хайдеггера мог найти что-то для себя.
К 1929 году культ Хайдеггера распространился за пределы Фрайбурга и Марбурга. Той весной он выступил на конференции в альпийском курорте Давос — месте действия бестселлера Томаса Манна «Волшебная гора» [21] 1924 года, который Хайдеггер читал и на котором состоялась битва идей между старомодным итальянским критиком и рационалистом Луиджи Сеттембрини и мистическим экс-иезуитом Лео Нафтой. Заманчиво увидеть параллели в столкновении, которое произошло между двумя звездами конференции, поскольку Хайдеггер был настроен против великого гуманиста, исследователя кантовской философии и Просвещения: Эрнста Кассирера.
Кассирер был высоким, спокойным
