и элегантным евреем, его седые волосы были зачесаны в эффектную, хоть и старомодную пышную прическу, напоминающую небольшой улей. Хайдеггер был невысокого роста, уклончивый и убедительный, с подстриженными усами и строго зачесанными назад волосами. В центре их споров была философия Канта, поскольку их интерпретации этого философа кардинально отличались. Кассирер считал Канта последним великим представителем ценностей Просвещения — разума, знания и свободы. Хайдеггер, недавно опубликовавший книгу «Кант и проблема метафизики» [22], считал, что Кант разрушил эти ценности, продемонстрировав, что нам недоступны ни реальность, ни истинное знание любого рода. Он также утверждал, что Кант в первую очередь интересовался не вопросом познания, а онтологией: вопросом Бытия.
Хотя в ходе дебатов не было выявлено явного победителя, зрителям в большинстве показалось логичным позиционировать Кассирера как представителя цивилизованного, но отжившего прошлого, а Хайдеггера — как пророка опасного, но захватывающего будущего. Одним из наблюдателей, интерпретировавших дебаты подобным образом, был Эммануэль Левинас, который к тому времени уже не был учеником Гуссерля и присутствовал на конференции как горячий сторонник Хайдеггера. Как он позже сказал интервьюеру, это было похоже на конец одного мира и начало другого.
Тони Кассирер, жена Эрнста, сочла Хайдеггера вульгарным. Она вспоминала его появление в первый вечер: он буквально кружил головы, войдя после того, как остальные делегаты собрались, чтобы послушать речь после ужина. Дверь открылась — примерно так, как это происходит в «Волшебной горе», где стройная красотка Клавдия Шошат обычно входит в столовую поздно и с небрежным стуком двери. Тони Кассирер оглянулась и увидела маленького человечка с глазами-бусинками. Он показался ей похожим на одного из итальянских рабочих, каких было много в Германии в те годы, только носил он шварцвальдскую одежду. Он казался «неловким, как крестьянин, попавший в королевский двор».
Позже, оказавшись на представлении, устроенном студентами, сатирически воспроизводящим дебаты, она стала относиться к его окружению еще хуже. Левинас играл Эрнста Кассирера, посыпая волосы белым тальком и закручивая их в высокую челку, как рожок мороженого. Тони Кассирер его смешным не нашла. Спустя годы Левинас жалел, что не извинился перед ней за свою непочтительность; к тому времени он отказался от своего преклонения перед Хайдеггером, да и вообще повзрослел.
Через несколько месяцев после Давоса, 24 июля 1929 года, Хайдеггер выступил с блестящей инаугурационной лекцией во Фрайбурге под названием «Что такое метафизика?» — тот самый текст, который Сартр и де Бовуар увидят в переводе в 1931 году и ничего не поймут. На этот раз среди огромной толпы, собравшейся послушать выступление нового профессора университета, был и сам Гуссерль. Хайдеггер не разочаровал. «Что такое метафизика?» [23] понравилась публике, в ней содержались самые впечатляющие идеи из «Бытия и времени» в сочетании с некоторыми новыми. Даже начало выглядело как шутка, что совсем нетипично для Хайдеггера:
Что такое метафизика? Вопрос предполагает, что речь пойдет о метафизике. Мы от нее воздержимся.
Остальная часть лекции сравнивает ничто и Бытие, а также содержит длинное обсуждение «настроений» — еще одной ключевой идеи Хайдеггера. Настроения Dasein могут варьироваться от восторга до скуки или, например, рассеянного чувства угнетения и беспокойства, описанного Кьеркегором как Angst — страх, или тревога. Каждое настроение показывает мир в разном свете. В тревоге мир предстает передо мной как нечто «сверхъестественное» — немецкое слово unheimlich здесь буквально означает «не домашний». Оно показывает «абсолютную странность существ». В этом непривычном, незнакомом моменте настроение тревоги открывает первый вопросительный ход философии — особенно большой вопрос, составляющий кульминацию лекции Хайдеггера: «Почему вообще существует что-то, а не ничто?»
Выступление Хайдеггера было ужасающим, мрачным и захватывающим. Местами он был озадачен не меньше слушателей, что только усилило его эффект. Когда он подошел к концу, по крайней мере один слушатель, Генрих Виганд Петцет, почувствовал себя на грани экстатического обморока. «Все в этом мире было открыто и явлено в почти болезненном блеске», — писал Петцет. — На краткий миг мне показалось, что я заглянул за фундамент мира».
Гуссерль, присутствовавший в зале, был отнюдь не в восторге. Реализовались его худшие опасения относительно Хайдеггера: теперь он уже не протеже, а enfant terrible [24]. Вскоре Гуссерль написал коллеге, что чувствует необходимость полностью опровергнуть работы Хайдеггера. В другом письме, написанном на полтора года позже, он вспоминал: «Я пришел к печальному выводу, что как философ не имею ничего общего с этой хайдеггеровской глубиной». Философия Хайдеггера, решил Гуссерль, была из тех, с которыми нужно бороться любой ценой. Это была та философия, которую он чувствовал себя обязанным попытаться искоренить и «навсегда сделать невозможной».
Глава, в которой Сартра мучают кошмары, Хайдеггер пытается думать, Карл Ясперс в отчаянии, а Гуссерль взывает к героизму
Захватывающие выступления Хайдеггера в 1929 году усилили его философскую привлекательность в стране, которая вышла из войны и кризиса гиперинфляции 1923 года только для того, чтобы снова погрузиться в экономическую катастрофу. Многие немцы чувствовали себя преданными социалистическим правительством, которое пришло к власти в результате своего рода переворота на последних этапах войны. Они ругали евреев и коммунистов и обвиняли их в заговоре с целью подрыва национальных интересов. Хайдеггер, похоже, разделял эти подозрения. Он также был разочарован Германией 1920-х годов.
Послевоенная бедность поражала тех, кто посещал в эти годы Германию, а люди реагировали на нее, обращаясь к экстремистским партиям левого и правого толка. Когда Раймон Арон впервые приехал в страну в 1930 году, его шок немедленно перерос в вопрос: как Европе избежать новой войны? Два года спустя молодой французский философ Симона Вейль после поездки в Германию рассказывала левым газетам, как нищета и безработица разрушают основу немецкого общества. Тех, у кого была работа, преследовал страх ее потерять. Люди, которые не могли позволить себе жилье, становились бродягами или полагались на родственников, чтобы те их приютили, от чего семейные отношения накалялись до предела. Катастрофа могла поразить любого: «вы видите пожилых людей в строгих воротничках и шляпах-котелках, попрошайничающих у выходов из метро или поющих надтреснутыми голосами на улицах». Старики страдали, а молодым, не видевшим ничего другого, даже вспомнить было нечего.
Революционный потенциал ситуации был очевиден, но никто не мог угадать, куда он перейдет: к коммунистам или гитлеровским нацистам. Вайль надеялась на левый поворот, но опасалась, что в отчаянные времена суровая униформа и полковая дисциплина нацистских митингов окажутся более привлекательными, чем смутные социалистические мечты о равенстве. Она оказалась права. 30 января 1933 года слабое коалиционное правительство во главе с
