его жизни и творчества, то оно лжет. Развитию основной темы все время сопутствует у Фрейда
критика сознания.
Таким образом, существенно в человеке совсем не то, чем определяется его место и роль в истории – тот класс, та нация, та историческая эпоха, к которой он принадлежит, – существенны только его пол и его возраст; все остальное – лишь надстройка над этим. Сознание человека определяется не его историческим бытием, а – биологическим, главной стороной которого является сексуальность.
Таков основной идеологический мотив фрейдизма.
В своей общей форме он и не нов и не оригинален. Но оригинальной и новой является разработка его составных частей – понятий пола и возраста: здесь Фрейду действительно удалось обнаружить громадное богатство и разнообразие новых моментов и оттенков, до него научно совершенно не обследованных вследствие чудовищного лицемерия официальной науки во всех вопросах, касающихся половой жизни человека. Фрейд настолько расширил и обогатил понятие сексуальности, что те обычные житейские представления, которые мы привыкли связывать с этим понятием, оказываются лишь маленьким уголком его необъятной территории. Это нужно помнить при оценке психоанализа: бросая ему, например, обычный упрек в «пансексуализе», не следует упускать из виду этого нового, чрезвычайно расширенного, смысла слова «сексуальный» у Фрейда.
Далее, много неожиданного обнаружил психоанализ и в вопросе о связи между сексуальностью и возрастом. История сексуального влечения человека начинается с момента его рождения, проходит через длинный ряд своеобразно окрашенных периодов развития и совсем не укладывается в наивную схему: невинный младенец – созревший юноша – невинный старец. Загадка возрастов человека, заданная сфинксом Эдипу, нашла у Фрейда неожиданное и своеобразное разрешение. Насколько оно основательно – вопрос другой, мы им займемся позже. Здесь нам важно лишь отметить, что обе составные части основного идеологического мотива фрейдизма – пол и возраст – обновлены и обогащены новым содержанием. Поэтому старый сам по себе мотив зазвучал по-новому.
Мотив стар. Он постоянно повторяется во все те эпохи развития человечества, в которые происходит смена творящих историю социальных групп и классов. Это – лейтмотив кризисов и упадка.
Когда тот или иной социальный класс находится в стадии разложения и принужден покинуть арену истории, его идеология начинает навязчиво повторять и на все лады варьировать тему: человек есть прежде всего животное, – и старается с точки зрения этого «откровения» переоценить все ценности мира и истории по-новому. Вторая часть знаменитой аристотелевской формулы («человек – животное социальное») при этом совершенно игнорируется.
Идеология таких эпох переносит центр тяжести в изолированный биологический организм, а три основных события его общеживотной жизни – рождение, coitus, смерть – начинают по своему идеологическому значению конкурировать с историческими событиями, становятся как бы суррогатом истории.
Не-социальное, не-историческое в человеке абстрактно выделяется и объявляется высшим мерилом и критерием всего социального и исторического. Кажется, словно люди этих эпох хотят уйти из ставшей для них неуютной и холодной атмосферы истории и укрыться в органическую теплоту животной стороны жизни.
Так было в эпоху упадка греческих государств, упадка Римской империи, в эпоху разложения феодально-дворянского строя перед Великой французской революцией.
Мотив всесилия и мудрости природы (и прежде всего природы в человеке – его биологических влечений) и бессилия праздной и ненужной суеты истории – одинаково звучит нам, пусть и с различными нюансами и в разных эмоциональных тонах, в таких явлениях, как эпикурейство, стоицизм, литература римского упадка (например, «Сатирикон» Петрония), скептическая мудрость французских аристократов конца XVII – XVIII века. Боязнь истории, переоценка благ частной, личной жизни, примат в человеке биологического и сексуального – таковы общие черты всех этих идеологических явлений.
3. Родственные мотивы современной философии.
И вот, с самого конца XIX века в европейской идеологии снова отчетливо зазвучали родственные мотивы. Абстрактный биологический организм опять стал главным героем буржуазной философии XX века.
Философия «чистого познания» (Кант), творческого «я» (Фихте), «идеи и абсолютного духа» (Гегель) – эта достаточно энергичная и по-своему трезвая философия героической эпохи буржуазии (конец XVIII, первая половина XIX века) – была еще полна исторического и буржуазно-организаторского пафоса. Во второй половине века она все больше и больше мельчала и застывала в мертвенных и неподвижных схемах школьной философии эпигонов (неокантианцев, неогегельянцев, неофихтеанцев) и, наконец, в наше время сменяется пассивной и дряблой философией жизни, биологически и психологически окрашенной, спрягающей на все лады и со всеми возможными префиксами и суффиксами глаголы «жить», «переживать», «изживать», «вживаться» и т.п. [129]
Биологические термины различных органических процессов буквально наводнили мировоззрение: ко всему старались подыскать биологическую метафору, приятно оживляющую предмет, застывший в холоде кантианского чистого познания.
Каковы основные черты этой современной нам философии?
Всех, столь разнородных и во многих отношениях несогласных между собой мыслителей современности, какими являются: Бергсон, Зиммель, Гомперц, прагматисты, Шелер, Дриш, Шпенглер, – в основном все же объединяют три мотива.
1) В центре философского построения находится биологически понятая жизнь. Изолированное органическое единство объявляется высшей ценностью и критерием философии.
2) Недоверие к сознанию. Попытка свести к минимуму его роль в культурном творчестве. Отсюда критика кантианства, как философии сознания.
3) Попытка заменить все объективные социально-экономические категории субъективно-психологическими или биологическими. Стремление понять историю и культуру непосредственно из природы, минуя экономику.
Так, Бергсон, до сих пор остающийся одним из наиболее популярных европейских философов, в центре всего философского построения ставит понятие единого жизненного порыва (élan vital), пытаясь вывести из него все формы культурного творчества. Высшие формы познания (именно философское интуитивное познание) и художественное творчество родственны инстинкту, наиболее полно выражающему единство жизненного потока. К интеллекту, создающему положительные науки, Бергсон относится с пренебрежением, но и его формы он выводит непосредственно из биологической структуры организма [130].
Недавно скончавшийся Георг Зиммель – кантианец в своих первых работах – в XX веке стал одним из наиболее ярких выразителей модных биологических тенденций. Замкнутое органическое единство индивидуальной жизни является для него высшим критерием всех культурных ценностей. Только то, что может приобщиться к этому самодовлеющему единству, получает смысл и значение. В одной из своих основных работ – «Индивидуальный закон» – Зиммель старается понять этический закон как закон индивидуального развития личности. Полемизируя с Кантом, который требовал для этического закона формы всеобщности (категорический императив), Зиммель и развивает свое понятие индивидуального этического закона, который должен регулировать не отношения людей в обществе, а отношение сил и влечений внутри замкнутого и самодовлеющего организма [131].
Еще более грубые формы биологический уклон в философии принимает у прагматистов, сторонников недавно умершего американского психолога Джемса, отца прагматического направления, – пытающихся свести все виды культурного творчества к биологическим
