той сверхсилы мира, которую Гегель имел в виду под именем духа.
«Война настолько серьёзная вещь, – сказал Клемансо, – что её нельзя доверять военным». Всё действительное шире своего прямого выражения, своей нотариально заверенной копии. Вот почему и «дух» не может раскрыть своё действительное содержание, пока он, согласно Гегелю, «открывается только духу». Ибо дух – это тоже серьёзная вещь.
У Гегеля есть много определений или, скорее, описаний его фантастического существа, известного под именем «дух». Есть среди них и такие, которые выглядят как приспособление философа к официальной религии. Это приспособление было, конечно, принципиальным, а не житейским. Оно вытекало из верного, хотя и слишком общего (а потому и двусмысленного) правила, согласно которому мудрый должен согласовать свои понятия с представлениями обыкновенных людей. Но среди определений духа есть, конечно, и очень глубокие. Самым важным из них является определение его как вечной живой «отрицательности», Negativitat. Это и есть основная мысль гегелевской диалектики.
В приведённых выше примерах революционной ситуации сильное становится слабым, а слабое сильным, ибо всякое определённое отношение имеет тенденцию превратиться в нечто обратное. Энантиодромия древних – именно «обратный ход». В нём познаётся сила отрицания. Любая претензия известной формы целого на окончательность приходит в противоречие с более общей, революционной стороной, которая вступает в обычный цикл вещей подобно карающей правде Анаксимандра.
Самое доступное освещение этой негативной обратной силы целого, раздражённой известным сигналом и переходящей из субстанционного состояния в актуальное или субъективное, содержится в лекциях по философии истории. Мы видим, как «из действий людей, вообще говоря, выходит что-то другое, чем то, к чему они стремились, чего достигли, что непосредственно знали и чего хотели». Это «что-то другое» есть сама всемирная история или «расположение духа во времени». Гегель приводит пример человека, несправедливо обиженного, который решает отомстить обидчику и поджечь его дом. Мститель, собственно, только приблизил маленький огонёк к ближайшему куску дерева, между тем это вызывает необозримые последствия. Огонь охватывает отдельные части здания, столб пламени пожирает соседние дома, в них гибнет имущество и сами люди, не имеющие непосредственного отношения к источнику бедствия. «Субстанция поступка» обращается против того, кто его совершил, и превращается в «обратный удар». Так месть становится преступлением и в свою очередь требует кары. Превосходная аллегория событий, которые совершаются в мире каждый день!
Этим примером Гегель подтверждает наличие в отношениях между людьми всеобщих сил, независимых от их сознания и воли. Силы эти люди вызывают к жизни своими собственными деяниями, и в этом смысле они сами творят историю. Но свобода перехода в необходимость и то, что сложилось в результате этого движения, возвращается к ним уже в виде чего-то другого, что не равно их действиям в отдельности или даже в сумме. Само по себе открытие этого факта ещё не содержит в себе никакого идеализма. Напротив, мы здесь стоим на пороге материалистического понимания истории.
Однако Гегель не ограничивается тем, что признаёт обратные силы, вызванные самими людьми, независимой от них жестокой реальностью, не ограничивается этой своей первой или истинной онтологией, как пишет Георг Лукач в своём посмертном произведении. Великий немецкий мыслитель хочет превратить эти обратные силы в прямые, то есть вложить в общий ход истории некий разумный и, в последнем счёте, гуманный смысл, который мы обычно приписываем свободному выбору человеческого субъекта. По мысли Гегеля, этот духовный смысл должен быть понят как оправдание всех расходов и жертв, понесённых человечеством, а может быть, и самой природой, столь расточительной.
«Эти чудовищные жертвы духовного содержания должны иметь конечную цель. Перед нами неотступно стоит вопрос, не совершается ли за этой омытой слезами поверхностью вещей некий внутренний незаметный, тайный труд, в котором сохраняется сила всех явлений». История есть «кровавая бойня», пишет Гегель, «но все её бедствия неизбежны с точки зрения самого духа», ибо сущность его заключается не в спокойном совершенстве, а в том, что он приходит к себе из своей противоположности. «Дух столь же конечен, сколь и бесконечен». Он рождается и благоухает только «из брожения конечного, когда оно превращается в пену».
Словом, – это странный господин, он царствует только на плахе. Где есть что-то реальное, плотское, там и борьба, там и страдания, но там и дух, ибо признаком его является способность всё это выдержать. В качестве объективного субъекта развития дух обнаруживает своё первенство над материальной жизнью только в конце своего «тайного труда», в своём позднем рождении и самоопределении. А там, где его ещё не знают, там его и нет. Согласно Гегелю, царство свободы имеет своей предпосылкой природу и материальный процесс исторической жизни, труд и борьбу. Но сознание свободы бросает обратный свет на самые тёмные времена, и свобода становится как бы подкладкой необходимости. Так раны духа залечены. Георг Лукач думает, что в этом и состоит вторая или ложная онтология Гегеля, вытекающая из принятого им тождества субъекта и объекта.
Бесспорной заслугой Лукача является ясная постановка вопроса. В самом деле – можно ли утверждать, что в природе и обществе действует некий автоматизм, согласно которому субъективные требования людей встречают поддержку в самом окружающем мире, что человек не бездомен в космосе, как хорошо выразил Лукач старую иллюзию пантеизма? Или иначе – если материалистической философии суждено победить все иллюзии, включая сюда не только пантеизм, но и философию духа Гегеля, станет ли человек бездомным и притом не только в космосе, но и в своём собственном доме? Ибо с точки зрения объективности общественного бытия, которую нужно отличать от нашего сознания и воли, никакой разницы между природой и обществом нет.
Сама постановка вопроса кажется мне плодотворной, но ответ – слишком поспешным. Делая это возражение моему покойному другу, я продолжаю прерванный диалог наших далёких московских тридцатых годов. Если бы мы могли его продолжать, общая точка зрения была бы найдена, как всегда.
Ввиду краткости, предписанной обстоятельствами, рассматривать этот вопрос во всём его содержании нельзя. Возьмём поэтому один достаточно ясный пример. «Не может быть свободен народ, угнетающий другие народы». Маркс и Энгельс считали подчинение ирландцев национальным несчастьем англичан. Насколько это верно, можно видеть из того, что старая рана по-прежнему источает кровь. Никто не может сказать, что это простая агитационная фраза. Существование подобного автоматизма, который относится не только к национальному угнетению, но и ко всякому подавлению одного человека другим, можно подтвердить множеством фактов.
Господствующее меньшинство всегда так или иначе порабощает себя, как это с полной очевидностью выступает в наши дни на примерах фашизма и различных военных диктатур, топчущих даже тех, кто открыл им дорогу к власти.
