как игра памяти, что позволяет приостановку этого необратимого времени и является источником эмоции, не сравнимой ни с какой другой, благодаря чему человек чувствует как свою быстротечность, так и свою вечность.
Именно разные способы обращения памяти к прошлому, разные способы вспоминать и по-разному переживать прожитое и придавать ему различные смыслы, а также, в некотором роде, изобретать как нечто фиктивное или художественную реальность различают между собой меланхолию, ностальгию и саудаде.
В то время как меланхолия, согласно Эдуарду Лоуренсу, относится к прошлому как чему-то определенному и невозвратно ушедшему, составляя таким образом первое и самое острое выражение временности или человеческого времени, ностальгия относится к определенному прошлому, индивидуализированным месту или мгновению, которые, хотя и остаются за пределами достижимого для человека, однако предстают перед ним как нечто возвратимое в реальной или воображаемой действительности.
Чтобы понять, как его рассматривает эссеист, следует сказать, что саудаде, которое нельзя ни путать, ни смешивать с этими двумя чувствами, однако, участвует в них обоих «парадоксальным и странным образом», так что становится лабиринтом и загадкой для тех, кто его пережил «как самое таинственное и драгоценное из чувств».
Манера одержимого саудаде существа возвращаться к прошлому не является ни ностальгической, ни меланхолической, ибо оно так глубоко связано с тем, что любит, идентифицируясь с ним, что его взгляд в прошлое видит в большей степени мечту, чем реальность, что означает, как подметили уже Леонарду и Афонсу Бутельу, что для саудаде прошлое – это время мечты или воображения, а память саудаде – это творческая или изобретательная память.
На самом деле, как тонко подмечает эссеист, «саудаде – это не представление, а переживание в чистом виде», а свойственная ему память – это не нечто, что, как воображение или фантазия, было бы способом для памяти инсценировать свои способы представления, а для саудосистского сознания – игры с самим собой. На этот раз не «я» созерцает саудаде, но саудаде завладевает «я», превращая его в саудаде. Отсюда – заключение Эдуарду Лоуренсу, что это не мы испытываем саудаде, а саудаде овладевает нами, делает из нас свой предмет, из чего следует, что оно не относится ни к психологии, ни к гносеологии, а только к «парадоксальной онтологии» [149].
Обращаясь, однако, к опыту более глубокому, чем аффективное пространство, которое является самым универсальным и личным из всех, учитывая, что его содержание – это «временно прожитое», а также конкретный человек, родившийся в сердцевине времени и изгнанный из того места, где родился, саудаде – это ощущение и чувство, которые человек испытывает, горя, но не сгорая во времени.
С другой стороны, совпадая или сближаясь со значительной частью нашей современной философии саудаде, которую он, однако, не упоминает, блестящий герменевт Поэзии и метафизики думает, что сама временность, свойственная саудаде, и творческая или изобретательная память, поддерживающая его, сделают так, что оно искупит или уничтожит время и, в некотором роде, победит смерть, ибо ощущение и чувство, прожитые в вечности, и есть саудаде, «сияющее и одинокое в сердце всех отсутствий» [150].
Вержилиу Феррейра
Также и для Вержилиу Феррейры (1916–1966) саудаде оказалось тесно связанным с понятием мифа, хотя в его мышлении и его произведениях он имел более строгий и четкий смысл, чем в текстах Эдуарду Лоуренсу.
Автор Воззвания к моему телу думал, что наше время, более чем смерть некоторых мифов, представляет собой конец всех мифов, вследствие чего человеку осталось лишь саудаде по мифу, которое, в сущности, было ничем иным, как саудаде по мифу о Боге [151].
Романист-философ, однако, замечал, что саудаде по Богу следует понимать не как мечту о его возвращении, а скорее как непреложное доказательство того, что в нас сохраняется вопрос, для которого недостаточны или неадекватны все ответы, ибо мы знаем, что Бог – это только разбитое зеркало «первоначального вопроса, который у нас в крови» [152].
Вержилиу Феррейра еще полагал, что саудаде не хочет и не стремится возвратиться когда-нибудь к прошлому, разве только по наивности, ибо то, чего оно на самом деле желает, – это возвратить то, что было нереальным в прошлом, ибо то, что делает прошлое невозвратным, – это не только то, что оно прошлое, но то, что в нем проживается, на самом деле, не проживается никогда, что сближает мышление Вержилиу о саудаде с мышлением тех, кто, как Пашкуайш, Афонсу Бутельу или Эдуарду Лоуренсу, связывают его с творческой или изобретательной памятью и со временем мечты или с преображением или уничтожением времени.
Действительно, для автора Призрака саудаде связано не с воспоминанием или воззванием, но с чистой и абсолютной памятью, «со временем более древним, чем первый час детства», которое открывает пространство, где будет существовать память, которая только вспоминает прошлое или взывает к нему. Здесь память чистая, абсолютная или первоначальная выступает как «глубокое саудаде по утраченному Всему и навсегда», это саудаде по абсолютным истокам, по «горизонту горизонтов», в котором бы реализовывалось невозможное, о пределе, в котором если бы существовал Бог, то это был бы Бог, предшествовавший всем богам, Бог до существования бога, творец Ничего, содержащий в себе все «возможности» [153].
Таким образом, в мышлении Вержилиу саудаде восходит к метафизической области, но это та метафизика, которая ограничивается владением человеком как телом, богом младшим и смертным, который не воскресает и не продолжается за пределами себя самого или своего существа на земле, саудаде только ретроспективного, ибо полностью лишенного импульса к соединению или побуждению, желания к какому-либо невозможному возвращению вспять.
Жуан Феррейра
Хотя, в противоположность тому, что случилось с Силвиу Лимой, Эдуарду Сувералом и Эдуарду Лоуренсу, у Жуакина де Карвалью не было учеников и последователей, Жуан Феррейра (1927) не перестает ссылаться на мышление коимбрского мэтра в своем анализе сознания саудаде, при этом большая часть его сочинений остается еще неизданной [154].
Поскольку он думает,
