интенсивному переживанию и поэтическому выражению чувства саудаде не соответствовал какой бы то ни было философский интерес, который появился лишь в XX веке; его первые проявления были параллельны тем, которые выразило Португальское Возрождение в философских трудах Пашкуайша и Леонарду, и явились прямым диалогом с ними, особенно с первым из них.
Таким образом, если в творчестве самых видных членов группы галегистов, объединившихся вокруг журнала Нош (1926), таких как Афонсо Кастелао (1886–1950) или Висенте Риско (1884–1963) возможно найти краткие или случайные ссылки на значение саудаде, понимаемого как фундаментальный элемент галисийской психики, то только ведущая фигура предшествующего поколения, великий поэт Рамон Кабанильяс, предпринял первую и действительно последовательную попытку с философских позиций определить метафизический и религиозный смысл чувства саудаде.
В 1920 г., во вступительной речи в Галисийскую Академию, уже известный автор Попутного ветра (1915) и О земле танца (1917), явно беря за образец недавний том Тейшейры де Пашкуайша Лузитанские поэты (1919) и в качестве вступления к краткому исследованию, интерпретирующему саудаде в творчестве великой троицы, основавшей современную галисийскую литературу (Розалии, Пондаля, Курроса), развивает интересную доктрину о значении чувства саудаде, которое определяет как «чувство сокровенное, глубокое, прочное, без экзальтации, эксцессов и драматизма», но отличающееся «сокровенным спокойствием и болью и надеждой» [156].
Анализ, которому Кабанильяс подвергает саудаде как чувство, вдохновляющее галисийский романтизм, который, согласно поэту, является более жизненным, чем литературным или просто литературой, приводит к выделению в нем двух уровней или двух измерений, первого метафизического, мистического или религиозного плана, и второго – более земного, любовного. Прибегнув к форме поэтического выражения, будущий автор Самоса определил первое измерение следующим образом: «Когда белая голубка Святого Грааля, вестница божественной Надежды, сходит с сияющих небес, чтобы возобновить чудо, она приходит, также полная желания и нетерпения, чтобы приглушить на земле, где источает в молчании источник воспоминаний, свой вечный оплот возрождения и сотворения», заключая, что это и есть мистическое и чудесное значение саудаде.
С другой стороны, иная форма или измерение чувства саудаде – это «сила Воспоминания, создающаяся на досуге, и творческая и боевая сила Надежды, возвышенные временем», в котором «Прошлое и Будущее, Побуждение и Желание, породнившиеся в религиозном порыве, идут по берегам Тайны в поисках чего-то, находящегося за пределами забот сердца и головы». И поэт продолжает, в том же тоне лирического красноречия, весьма напоминающего текст Леонарду в Тайне или в работе О саудаде, определяя чувство саудаде как «алчность к далекому, предчувствие приближающегося, тоску по утраченному благу, воспоминание о свете, который прикоснулся к нам в тумане сна, тревогу в разгаре, беспокойство, которое борется, чтобы раскрыть крылья и уйти в голубизну» [157].
Это предложенное великим галисийским лириком видение саудаде очень близко к тем, которые в то же самое время были предложены Леонарду и Пашкуайшем, ибо Кабанильяс признает, что Воспоминание, или Память, и Желание, или Надежда, являются двумя основными элементами, из которых состоит саудаде как в плане понимания одного и другого, так и в метафизическом и трансцендентальном измерении, которое он им придает.
Для великого поэта Звездной ночи (1926) саудосистское воспоминание является не просто пассивной памятью об ушедших людях, событиях, состояниях или чувствах, а памятью творческой или изобретательной, которая освобождает «события от ветхой материи, очищая их от земного мусора, чтобы их очистить от земной глины и изменить или преобразовать их в сияющее видение, в лучащуюся Красоту», так же как желание или надежда, «облачая их в голубое», поднимает их в пространстве, облекая их в Бесконечность и Вечность.
Таким образом, саудосистские воспоминание и надежда приобретают трансцендентальное, если не божественное измерение или сущность, так как для Кабанильяса в саудаде есть «непобедимая сила воспоминания» и чаяние божественной надежды, так как, поскольку Бог – это вечная надежда людей, было бы естественно, чтобы саудаде было затронуто божественной добродетелью и считалось поэтому «божественным саудаде», так как оно – «самое благородное детище» этой самой надежды.
Стремясь выделить то, что отличает галисийское саудаде от португальского, поэт-философ замечает, что если португальское является мессианским и связано нерушимыми узами с себаштианизмом и верованиями в Сокрытого короля, то галисийское – это саудаде по земле, ибо галисиец чувствует саудаде по «матери-земле, очагу, зеленой лужайке, облачному небу, мелкому дождю, деревенскому колоколу, темным оливковым деревьям, старой стене, покрытой куманикой, темному от каштановых деревьев лесу, луне, которая восходит за сосняком» [158].
Но рядом с этим первым и немедленным теллурическим саудаде есть еще две более возвышенные формы чувства саудаде, которые Кабанильяс назвал соответственно саудаде по расе и саудаде по родине, соответственно первое – желанию будущего Рая, подпитываемого воспоминанием о потерянном Рае, а второе – «саудаде искупления», порожденному двумя другими как Святой Дух этой новой Троицы [159].
Рафаэль Диесте
Через несколько лет после того, как Леонарду Куимбра публично выразил свою креационистскую философию саудаде, в Галисии возникло два новых ее проявления, благодаря медику Роберто Новоа Сантосу и молодому писателю Рафаэлю Диесте (1899–1981), который стал известен после небольшого сборника рассказов Из архивов Трасно (1926), сделавшего его классиком современной галисийской прозы.
Итак, уважаемый психиатр [160] предположил, что саудаде – это таинственный комплекс разных чувств, проявляющийся, в частности, в особой галисийской манере любить пейзаж, и что есть особая связь между саудаде и мистицизмом, так как обоим чувствам присуща жажда смерти. Таким образом, если мистицизм вырисовывался как желание идентификации с Богом и разрыва связей с жизнью телесной, причем либо определенно в смерти, либо, в форме временной и неполной, в экстазе, саудаде состояло в желании идентификации с землей, в той мере, в которой она является выразительной и «божественной» и в ней встречается подспудное стремление умереть, пусть расплывчатое, из чего следует, что саудаде – это инстинктивная или просто зачаточная форма мистического чувства.
С одной стороны, эта кажущаяся идентичность между двумя чувствами, а с другой – способ понимать и определить каждое из них вызвали обоснованное несогласие Рафаэля Диесте, который сообщил об этом в двух кратких статьях, опубликованных в газете Галисийский народ в марте 1927 г. [161]
Молодой писатель фактически подтверждал, что саудаде или мистицизм имели в виду желание уничтожения объекта любви или идентификации с любимым
