она трансформировала природу войны, расширив ее задачи и еще больше раскрыв ее конечную цель. Тринадцатая поправка, пусть и куда более принципиальная в своем неприятии рабства, была в конечном счете уже послевоенным явлением, несмотря на то что Линкольн не дожил до ее принятия Конгрессом.
Обо всем этом можно было бы сказать намного больше. Объектно-ориентированная интерпретация Гражданской войны легко могла бы занять сотни страниц, и, возможно, однажды я попробую ее осуществить. Но я надеюсь, что читатель отметил главное: существует качественное, а не только количественное различие между разными событиями. Наиболее громкие и драматичные из них — не обязательно важнейшие. Суждения и действия индивидов зачастую более важны, чем структурная аналитика, принятая в социальных науках. Даже самые шумные и яркие конфликты зачастую должны сначала пройти несколько этапов развития, прежде чем их основной смысл получит свою окончательную форму.
Политика
Мы уже увидели, что ООО-подход к социальной теории практически полностью противоположен акторно-сетевому. В отличие от «акторов» АСТ, объекты ООО всегда обладают неким избытком, более глубоким, чем все то, что они делают сейчас или когда-либо будут делать потом. Если АСТ считает все отношения одинаковыми и признает, что их отличают лишь количественные условия размера и силы, то ООО проводит некоторую качественную разницу между различными типами отношений. Симбиоз знаменует собой необратимое изменение в жизни объекта, и поэтому его следует отличать от отношений, которые ничего не меняют. Это невозможно для АСТ, полагающей, что любое отношение, в котором задействована вещь, обязательно меняет ее. Действительно, в АСТ вообще не имеет смысла спрашивать о жизненном цикле актора, поскольку актор на самом деле не пребывает во времени, а «постоянно гибнет» (фраза Уайтхеда) и в каждое мгновение заменяется следующим ближайшим преемником. Также ООО допускает невзаимные (non-reciprocal) отношения, означающие, что один объект может вступать в отношения с другим без всякой обратной связи, что невообразимо для АСТ. Наконец, ООО допускает асимметричные отношения, означающие, что один объект соотносится только с качествами другого объекта, а не с самим объектом напрямую; это делает возможным существование метафоры.
Тем не менее удивительно, что есть два пункта, где АСТ сходится с ООО в том, что касается необходимости излишка реальности. Первый из них — замечательная и удивительно мало прочитанная критика материализма Латуром [121]. Для традиционного материализма была характерна идея, что нет ничего, кроме мельчайших физических частиц, несущихся сквозь пустоту. Все остальное, что казалось существующим, должно было быть редуцировано к подобным частицам. Исходя из этого, над всем нематериальным принято было безжалостно насмехаться. В последние годы материализм вновь вошел в моду. Но сейчас он не имеет ничего общего с мельчайшими материальными частицами, а служит описанию куда более пестрого спектра интеллектуальных интересов. По словам Леви Р. Брайанта, «материализм превратился в terme d’art, не имеющий ничего общего с чем-либо материальным. Материализм просто стал означать, что нечто исторично, социально сконструировано, сопряжено с культурными практиками и контингентно… Непонятно, где в материализме собственно материализм» [122]. Хотя Латура скорее занимают неудачи более ранней, чем сегодняшней формы материализма, в этом вопросе он, несомненно, согласится с Брайантом. Реальная проблема традиционного материализма, по мнению Латура, заключается в том, что он начинает с предположения, будто знает, что материя — это твердое физическое вещество, занимающее отчетливую точку в пространстве и времени, — а затем использует эти предполагаемые знания для элиминации из Вселенной всего, что не соответствует подобной модели. Проблема, однако, в том, что никто в действительности не знает, что такое материя. Мы становимся философами, а не агрессивными идеологами, постоянно находясь в поиске того, что существует на самом деле. Если АСТ чересчур поспешна, полагая, будто знает, что такое объекты, — отождествляя их с акторами, то есть с теми, кто действует, — то критика ею материализма принимает скорее сократический оборот, настаивая на том, что мы на самом деле не знаем, из чего все состоит.
То же самое верно и даже еще более важно для политической философии Латура. Хотя его политическая мысль насчитывает несколько этапов своего развития, в конце концов он приходит к утверждению, что такой вещи, как политическое знание, не существует. Это первый краеугольный камень политической философии Латура, к рассмотрению которого мы очень скоро обратимся. Второй краеугольный камень, не менее важный, чем первый, — это его идея, что политика касается не только людей. Латур и Ширли Страм уже писали о том, что человеческое общество превосходит общество бабуинов прежде всего тем, что люди используют в качестве его стабилизаторов неодушевленные объекты. Нам, людям, в отличие от бабуинов, не приходится каждый день заново пересматривать наши социальные позиции, они подтверждаются свидетельствами о рождении, водительскими правами, банковскими счетами, профессиональным положением, постоянными адресами проживания и так далее. Будучи высказанным сегодня, это утверждение может показаться очевидным, однако кажется, что ничего похожего не приходило в голову политическим мыслителям прошлого. Их слишком занимали либо зловещие ухищрения, либо врожденная доброта человеческих существ. Томас Гоббс (в «Левиафане») и Никколо Макиавелли (в «Государе») роль нечеловеческих сущностей в политике упоминают лишь периферийно. Жан-Жак Руссо (в «Рассуждении о происхождении неравенства») наряду с человеческой природой рассуждает о сельском хозяйстве и металлургии, но только как о факторах, эту природу разлагающих и разрушающих. В общем, и консерваторы, и прогрессисты склонны к излишним рассуждениям о том, является ли человеческая природа неизменной или же поддается формовке, как будто эта природа есть первостепенный фактор в политике. Латур полагает, что это не так, и тем самым оказывается в одном лагере с социологом и философом, к которому не питает особой привязанности: с немецким мыслителем Никласом Луманом (1927–1998) [123]. К этой теме о роли нелюдей мы вернемся позже. Сейчас же давайте обратимся к первой из основ зрелой политической философии Латура — к признанию им невозможности политического знания.
Доминирующее политическое разделение эпохи модерна (modern era) — на правых и левых — восходит к противоположным сторонам в ассамблее времен Французской революции. Даже если нам кажется, что некоторые политики с трудом помещаются в рамки этого раскола между левыми и правыми, и даже если временами мы мечтаем о более удовлетворяющей нас карте политического спектра, оппозиция левого и правого продолжает доминировать в нашем политическом воображении. Первая делает упор на изменениях к лучшему и на податливости человеческой природы, вторая стремится сохранить те хрупкие институты, что уже у нас есть, одновременно уверяя, что главные человеческие страсти и пороки не претерпели существенных изменений с самой зари человеческой истории. В книге «Бруно Латур: пересборка политического» я выдвинул тезис, что за разделением на левое и
