принятая ее научным руководителем Латуром. Это подтолкнуло его сделать завершающий шаг на пути к своей зрелой политической философии, позднее нашедшей свое выражение в политической главе его большой работы «Исследование способов существования». Политическое знание недостижимо и даже нежелательно. Политика возникает всякий раз, когда появляется проблема, принимая форму спора между различными заинтересованными сторонами, спора, который в конечном счете должен быть урегулирован с помощью того или иного решения. Поскольку из данного решения не вытекает никакого окончательного знания, позиция тех, кто проиграл в споре, может быть исключена лишь временно. Политика состоит из коалиций, выстроенных вокруг границ проблемы, чей точный характер никогда не может быть определен.
Это и есть то, что Латур называет «объектно-ориентированной политикой», и он был совершенно прав, позаимствовав эту метафору у ООО, которая чувствует себя в данной модели политики как дома. Вот примерно то место, где Латур в политическом смысле находится и по сей день. Зачастую, правда, кажется, что его недавние работы о Гее и глобальном потеплении возвращаются к политике власти ранних этапов его карьеры, когда, опираясь на Шмитта, он заявляет, что время для дискуссий с обладателями скептической позиции относительно климатических изменений уже прошло и теперь их нужно просто победить [127]. Латур также выражал свое возрастающее восхищение консервативным политическим философом Эриком Фёгелином (1901–1985) [128]. Я не воспринимаю это как отход Латура от не признающей никакого знания объектно-ориентированной модели политики. Напротив, он, кажется, просто следует своей собственной мысли, что «это обычное дело для политической философии, когда реакционные мыслители оказываются интереснее прогрессивных <…> вы больше можете узнать о политике от людей вроде Макиавелли и Шмитта, нежели от Руссо» [129]. Хотя мы видели, что реакционные мыслители, так же как и прогрессисты, склонны предполагать, что политическую истину или власть можно обрести, реакционеры зачастую несут в себе положительную частичку скептицизма по поводу способности человека поменять реальность, руководствуясь одним лишь простым желанием ее изменения. Хотя такое отношение может легко скатиться в фатализм, слишком внимательно вслушивающийся в прошлое, у него есть та положительная сторона, что оно не предполагает, будто мир таков, как мы о нем думаем; это ценное ядро реализма, иногда теряемое прогрессивными движениями в их лихорадочном стремлении к улучшению мира.
Две главные черты политической теории модерна
Модерная (modern) политическая теория обладает двумя основными чертами. Во-первых, она претендует на обладание политическим знанием, даже если это знание о том, что никакой истины нет и все есть безжалостная борьба за власть. Латур противопоставляет этому утверждению свою объектно-ориентированную политику, начатую его разрывом с Гоббсом и зацементированную его принятием интерпретации Липпмана у Дьюи. Вторая важная черта модерной (modern) политики — ее одержимость человеческими существами. С началом секуляризации постсредневековой мысли и вслед за открытием «дикарей» Нового Света политические теоретики одержимы тем, каковы же люди в «естественном состоянии», до появления цивилизации. Как правило, те, кто слева (такие как Руссо), воображают естественное состояние временем равенства и сотрудничества, тогда как те, кто справа (такие как Гоббс), представляют его жестокой войной всех против всех. Еще одно различие состоит в том, что левые часто рассматривают человеческую природу как весьма изменчивую под давлением различных исторических обстоятельств, в то время как правые видят в ней непрерывность, идущую еще от Библии и древних греков. Ответ Латура обеим этим группам состоит в том, что человеческая природа не имеет значения, поскольку человечество — это всего лишь один из множества акторов в политической сети. Независимо от того, считаете ли вы или не считаете человека добрым от природы, печатный станок — это политический актор куда крупнее любого человека, то же самое относится к атомной бомбе и — как мы скоро увидим — к таянию шапок полярного льда. Короче говоря, Латур, помимо политики неопределенности, отвергающей претензии на знание, предлагает нам политику агломерации, в которой нечеловеческие существа играют столь же важную роль в структурировании полиса, как Цезарь, Дантон или Линкольн. Мы, несомненно, можем говорить о политических сетях, но, поскольку «сеть» подразумевает философию вроде той, что у Латура, где все определено отношениями, я введу термин «политическая цепь» — в честь Лейбница, который в начале 1700-х годов пытался понять, как отдельные субстанции могут соединяться в цепи, формируя материальные тела [130]. Если говорить о наиболее типичных слабостях акторно-сетевой теории, то одна из них заключена в невысказанном предположении, уходящем своими корнями еще в те времена, когда Латур был «политиком власти» à la Гоббс, что, становясь больше, набирая себе больше союзников, сети становятся сильнее. Тем не менее отыскать противоположные примеры будет совсем нетрудно. Появление пятого гостя за ужином часто создает знаменитую социальную проблему «пятого колеса». Средние корпорации зачастую гибче и прибыльнее больших. А Руссо в посвящении к «Рассуждению о происхождении и основаниях неравенства между людьми» объясняет, почему он не хотел бы, чтобы его родной город, Женева, был бы больше, чем он есть сейчас. Важная тема оптимального размера той или иной политической цепи просто-напросто проигнорирована АСТ, исходя из ее практически не обсуждаемого предубеждения, что размер равен силе. Аналогичным образом работа Грановеттера о слабых связях также показала, что более свободное соединение между двумя акторами зачастую имеет куда больше преимуществ, чем прочное. Мы, например, с большей вероятностью узнаем о перспективных возможностях трудоустройства от случайных внешних знакомых, чем от наших ближайших друзей, хотя последние обеспечивают более высокий уровень лояльности и эмоциональной поддержки.
В дополнение к теме оптимального политического размера существует еще и топологический вопрос, никогда не затрагиваемый АСТ, — он исходит из ее предположения, что отношения всегда взаимны (reciprocal). Для АСТ отношение сущности А к сущности Б означает, что сущность Б также имеет отношение к сущности А, как в законе Ньютона, когда всякое действие рождает равное ответное противодействие. Довольно часто, однако, политическое сцепление происходит, как показал Ходдер, только в одном направлении. Если мы закрепим термин «цепь» для случаев, когда политическое влияние движется только в одном направлении, то мы можем использовать термин «петля» для тех случаев, когда влияние является взаимным (reciprocal). И поскольку один объект может быть задействован во многих цепях, то, исходя из этого, мы можем назвать его «кластером». Но когда мы рассматриваем единичный объект как точку соприкосновения множества реципрокных петель, мы обнаруживаем структуру, подобную структуре клеверного листа, и поэтому можем называть объект «клевером», а не «кластером» [131]. Исходя из этого, можно описать целый ряд различных типов политических цепочек, хотя здесь и нет места для детального рассмотрения этой темы. Однако следует помнить, что две
