правое лежит более глубокое модерное (modern) разделение, рассекающее обе стороны спектра: Политика Истины против Политики Власти. Политика Истины утверждает, что обладает истинным политическим знанием, которое могло бы быть воплощено здесь, на земле, если бы не надоедливые помехи со стороны конкурентного неравенства, классовых интересов буржуазии или умственной слабости масс. В этом случае на ум в первую очередь приходят левые, Руссо с его «Рассуждением о происхождении неравенства» или Карл Маркс с «Капиталом». Однако политику истины можно точно так же обнаружить и справа, особенно среди штраусианцев, последователей политического философа Лео Штрауса (1899–1973), утверждавшего существование вечной иерархии человеческих типов, никак не изменяющихся во времени [124]. Знаменитый вывод из подобной точки зрения гласит, что философам видимо приходится скрывать от толпы свои подлинные, «эзотерические», воззрения, притворяясь безвредными, истово религиозными патриотами, даже если настоящая философия действует подобно кислоте, разлагающей господствующие взгляды.
Политика Власти, напротив, полагает, что «истина» есть решение победителя. Существует множество примеров подобной политики среди правых. «Государь» Макиавелли предлагает множество советов, как сломить или перехитрить врага, но эта работа почти ничего не говорит о различии между благородными и низменными поступками. В «Левиафане» Томаса Гоббса говорится, что гражданский мир требует абсолютной монополии централизованного государства на авторитет. Его задача — не позволить ни религии, ни науке перечить суверену, апеллируя к высшей истине. Из работ Карла Шмитта, пользующихся, несмотря на его связь с Гитлером, всеобщим уважением, мы узнаем, что решение о «чрезвычайном положении» принимает суверен. Об этом говорится в его небольшой работе «Понятие политического». В этом состоянии чрезвычайного положения принимается решение о различии между другом и врагом, и взгляды врага больше не принимаются во внимание; мы стремимся не устранить врага, в чем обвиняет либералов Шмитт, а должны попросту разгромить его в экзистенциальной борьбе. Но существуют и левые версии Политики Власти, таковыми в частности являются постмодернистские философии, считающие истину относительной и желающие лишь отстаивать права разнообразных угнетенных маргинализированных групп, чтобы расширить их права и возможности. «За пределами добра и зла» Фридриха Ницше — один из краеугольных камней и предшественников подобного типа мышления, хотя сам Ницше был ближе к тому, что мы сегодня назвали бы Правым, а не Левым.
Общим между Политикой Истины и Политикой Власти, при всех их различиях, является то, что они обе претендуют на обладание политическим знанием: первая — в форме своей собственной привилегированной политической истины, вторая — в своей уверенности, что сила есть единственная истина. В этом смысле они обе претендуют на роль «науки» политики и не имеют ничего общего с постоянной неуверенностью Сократа в том, знает ли он, что означают такие слова, как «справедливость», «добродетель» и «дружба». Первый значительный вклад Латура в политическую философию — это возврат к пониманию невозможности обретения политического знания: политика — это вопрос коалиции и временного исключения для тех, чьи взгляды оказались отвергнуты. Следует, однако, заметить, что ему потребовалось довольно много времени, чтобы прийти к этой точке зрения. На заре своей карьеры, вплоть до 1991 года, Латур был безжалостным «политиком власти», его раннее творчество полно энергичных восхвалений в адрес Макиавелли и Гоббса. Ни одна фигура в ранних текстах Латура не считается более жалкой, чем моралист: тот, кто противопоставляет «право» «могуществу», не прилагая никаких усилий для его обретения. Эта фаза завершается лишь в книге «Нового времени не было», этом поворотном пункте в карьере Латура. Первые главы этой ныне классической работы посвящены «Левиафану и вакуумному насосу», важной книге по социологии знания за авторством Стивена Шейпина и Саймона Шеффера. Последние подвергли детальному разбору известный спор между Гоббсом и его современником, Робертом Бойлем. Помогает ли нам насос получить доступ к истинам природы, как утверждал Бойль? Или же истина природы, в чем был уверен Гоббс, подчиняется политическим решениям суверена? После удивительно честного изложения точек зрения обеих сторон этой истории, Шейпин и Шеффер приходят к выводу, что прав был Гоббс, так как определение того, что считать хорошей наукой, выносит общество. В ранние годы Латур мог только согласиться с этим выводом, но неожиданно в его мозгу открывается новая дверца, и он прямо заявляет: «Нет, Гоббс был неправ» [125]. Если предполагается, что научная истина вакуумного насоса должна быть деконструирована и показана как результат работы различных конкретных акторов, таких как ученые, свидетели, свечи, мыши и сами насосы, то тогда столь же необходимо деконструировать и политические концепты вроде «власти» и «силы». В конце концов, в них не больше очевидной, непосредственной и несомненной истины, чем в декларациях науки.
Вслед за этим моментом прозрения чувствуется, как Латур в своих взглядах 1990-х годов отходит от власти. В своей книге 1999 года «Политика природы» он даже отводит важную политическую роль моралисту, ранее являвшемуся объектом насмешек. Моралист должен выявлять людей, несправедливо исключенных из нынешнего полиса (например, нелегальных иммигрантов), подобно ученому, который выполняет ту же работу для непризнанных нечеловеческих объектов (например, для глобального потепления). Тем не менее это развитие политической мысли Латура подошло к своему новому этапу лишь после защиты в 2005 году в Амстердамском университете важной докторской диссертации по теме «Нет проблем — нет общественности (public)». Нортье Маррес, автор диссертации, одним из руководителей которой был Латур, вернулась к старому знаменитому спору между двумя американцами, жившими в начале двадцатого столетия, философом Джоном Дьюи и выдающимся журналистом Уолтером Липпманом. Книгой «Призрачная общественность» (1925) Липпман бросил вызов американской идеологии, согласно которой граждане должны получать образование, чтобы управлять собой, цинично заметив, что американская система образования производит изрядную долю недалеких людей-роботов, не обращающих никакого внимания на нюансы публичной политики. В результате, по мысли Липпмана, Америка должна будет эволюционировать в управляемую советами экспертов технократию. В своей важной книге «Общественность и ее проблемы» (1927) [126] Дьюи высоко оценил букву этой критики, но не ее дух, придав наблюдениям Липпмана более позитивный оборот. Ожидать от граждан полного вовлечения во все важные политические вопросы, утверждал Дьюи, — значит слишком высоко поднимать планку; даже Липпману, наилучшим образом информированному журналисту своего времени, не стоило бы надеяться на то, что он когда-либо сможет соответствовать столь высоким стандартам. Вместо того чтобы просить всех представителей общественности высказываться по каждой политической проблеме, Дьюи предлагает нам представить себе новую, ограниченную числом публику, всякий раз формирующуюся вокруг каждого отдельного вопроса. Вопрос о молочных субсидиях может мобилизовать одну группу заинтересованных сторон, национальная оборонная политика — другую, а иммиграционное законодательство — третью. Таков смысл заголовка Маррес «Нет проблемы — нет общественности» — формула, с воодушевлением
