и неизбежным. Само производство богатства находится в смертельном конфликте со здоровьем окружающей среды. Соответственно, капитализм, который так хорош в производстве богатства, является для окружающей среды врагом номер один.
Следовательно, богатство перестало быть благом. Жить просто, ограничивать производство и потребление настолько, насколько это возможно, является новым идеалом [280].
Импульс этой новой стратегии, прекрасно отраженный в названии книги Рудольфа Бахро «От красного к зеленому», соединился с новым нравственным критерием равенства, сменившим критерий удовлетворения потребностей. Согласно марксизму, технологическое господство человечества над природой было предпосылкой социализма. Гуманизм марксизма заключался в том, что он ставил человеческие интересы в центр своей системы ценностей и предполагал, что окружающая среда предназначена для людей и люди могут ею пользоваться и наслаждаться. Но эгалитарные критики стали активно настаивать на том, что, так же как приоритет интересов мужчин привел к подчиненному положению женщин и так же как приоритет интересов белых привел к покорению всех других рас, приоритет человеческих интересов над всеми другими привел к подчинению других видов и окружающей среды в целом.
Предлагаемым решением проблемы антропоцентризма было радикальное этическое равенство всех видов. Мы должны признать не только то, что производство и богатство являются злом, но также и то, что все виды, от бактерий до мокриц и от муравьеда до человека, все одинаково значимы в этическом смысле. Таким образом, «глубокая экология», как стали называть радикальный эгалитаризм применительно к философии окружающей среды, отвергла гуманистические составляющие марксизма и заменила их антигуманистической системой ценностей Хайдеггера [281].
Фактически, отказавшись от высокотехнологичного социализма и заменив его на низкотехнологичный эгалитарный социализм, эта новая стратегия левых стала меньше цитировать Маркса и больше цитировать Руссо.
Ответ на кризис: изменение эпистемологии социализма
В то время как одни левые изменили свою этику, другие взялись за пересмотр марксистской психологии и эпистемологии. Начиная с 1920–1930-х годов появились намеки на то, что марксизм был слишком рационалистическим, слишком логичным и детерминированным. В 1920-е Мао призывал крестьян и особенно лидеров, чтобы их желание и уверенность были не просто пассивным ожиданием благоприятных материальных условий для революции. В 1930-е Антонио Грамши отверг надежду на то, что Депрессия неизбежно повлечет за собой гибель капитализма, и убеждал, что для свержения капитализма необходима творческая инициатива народа. Однако эта творческая инициатива, как утверждал Грамши, не была ни рациональной, ни предопределенной, а скорее субъективной и непредсказуемой. И ранние предположения представителей Франкфуртской школы указывали на то, что марксизм слишком настойчиво апеллировал к разуму, что привело к серьезным социальным патологиям, и что любая успешная социальная теория должна включать менее рационалистические психологические факторы.
Эти голоса, как правило, игнорировались в течение двух десятилетий и были заглушены солирующими голосами классической марксистской теории, Депрессией и Второй мировой войной, а также убежденностью в том, что Советский Союз указывал миру истинный путь.
Однако к 1950-м годам две линии рассуждений – эпистемологическая и политэкономическая – начали сливаться. В области академической эпистемологии и европейские, и англо-американские теоретики приходили к скептическим и пессимистическим выводам о могуществе разума: Хайдеггер набирал популярность в Европе, а логический позитивизм подходил к своему логическому концу в англо-американском мире. И неспособность марксизма развиваться в соответствии с логикой своей традиционной теории переходила в кризис как в теории, так и в практической политической и экономической деятельности. Слияние этих двух линий спровоцировало стремительный рост нерациональных и иррационалистических веяний в левом социализме.
Симптомов было много. Один из них проявился в расколе монолитного марксистского движения на множество направлений, выступающих за социализм в вопросах пола, расы и этнической идентичности. Такие направления отказались от универсальных концепций общечеловеческих интересов, подразумеваемых в поисках коллективного сознания интернационального пролетариата. Интернациональный пролетариат – это очень абстрактное понятие. Универсальность интересов всего человечества – слишком широкое обобщение. И абстракция, и обобщение опираются на силу разума, а к 1950-м годам эта вера в разум испарилась [282].
Утрата доверия к разуму с практической точки зрения означала, что интеллектуалы теперь еще меньше верили в способность обычного человека к абстрактным рассуждениям. Даже образованному интеллектуалу было достаточно трудно представить все человечество как союз представителей одного универсального класса, разделяющих одни и те же всеобщие интересы, как того требует классический марксизм. Но более скромные в эпистемологическом отношении теоретики 1950-х годов задавали вопросы: можем ли мы действительно ожидать, что народные массы абстрагируются до понимания того, что мы все сестры и братья по крови? может ли народ представить себя гармоничным интернациональным классом?
Интеллектуальные способности народных масс ограничены, поэтому обращение к массам и их мобилизация требует вести разговор о том, что их заботит, и на том уровне, который будет им понятен. То, что народные массы хорошо понимают и о чем они переживают, это их сексуальная, расовая, этническая и религиозная идентичность. И эпистемологическая скромность, и эффективная коммуникационная стратегия диктуют переход от универсализма к мультикультурализму [283].
Фактически, к концу 1950-х и началу 1960-х годов значительная часть левых согласилась с правыми коллективистами еще и по другому вопросу: забудьте интернационализм, универсализм и космополитизм; сосредоточьтесь на меньших группах, сформированных на основе этнической, расовой и другой идентичности.
Другим симптомом отказа от разума был дикий рост популярности Мао и Китая среди радикальной молодежи. В отличие от старшего поколения левых, преданного Советскому Союзу, многие представители молодого поколения с энтузиазмом обратились к китайскому коммунизму на практике и к маоистскому марксизму в теории. «Маленькая красная книжица» Мао была широко известна в колледжах и все чаще изучалась будущими революционерами. Из нее они усвоили уроки Мао о том, что революцию надо совершать с помощью чистой политической и идеологической воли, не дожидаясь, пока материальные условия сложатся сами по себе, что надо быть прагматичными, оппортунистическими и готовыми использовать двусмысленную риторику и даже жестокость – и прежде всего действовать решительно и без промедления, даже доходя до предела неистовства и иррациональности. Сделайте революцию любой ценой!
Фактически это направление левой мысли согласилось с тем, о чем правые коллективисты говорили уже давно: что люди нерациональны по своей природе, что в политике надо призывать к иррациональным страстям и их использовать.
Уроки маоизма соединились с уроками виднейшего философа новых левых – Герберта Маркузе.
Маркузе и Франкфуртская школа: Маркс плюс Фрейд, или Угнетение плюс подавление
Прежде чем прославиться в Америке в 1960-е годы, Маркузе долгое время трудился в окопах академической философии и социальной теории. Он изучал философию во Фрайбурге у Гуссерля и Хайдеггера, позже став ассистентом обоих. Его первая крупная публикация была попыткой синтезировать хайдеггерианскую феноменологию с марксизмом
