властью. Власть ложного должна быть доведена до
воли к обману, до художественной воли, которая только и способна соперничать с аскетическим идеалом и успешно ему противостоять [323]. Искусство как раз и выдумывает такую ложь, которая возводит власть ложного до наивысшей утвердительной степени, оно превращает волю к обману в то, что утверждается во власти ложного.
Видимость для художника означает уже не отрицание реального в этом мире, а тот самый отбор, те самые исправление, удвоение, утверждение [324]. Тогда, возможно, истина и обретает новый смысл. Истина – это видимость. Истина означает осуществление власти, возведение ее в наивысшую степень. По Ницше, мы, художники = мы, искатели познания, или истины = мы, изобретатели новых возможностей жизни.
Догматический образ мысли можно свести к трем тезисам. 1) Нам говорят, что мыслитель как таковой хочет истинного и любит истинное (правдивость мыслителя); что мысль как таковая обладает безусловно истинным или формально его содержит (врожденность идеи, априорность понятий); что мышление представляет собой естественное применение определенной способности, и поэтому достаточно мыслить «истинно», чтобы мышление обладало истиной (правдивая природа мысли, общепризнанный здравый смысл). 2) Нам также говорят, что мы отвращены от истинного, но именно силами, внешними по отношению к мысли (телом, страстями, насущными интересами). Поскольку мы – существа не только мыслящие, то впадаем в заблуждение, принимая ложное за истинное. Заблуждение: для мысли как таковой это был бы единственно возможный результат воздействия на нее внешних, противостоящих ей сил. 3) Нам говорят, наконец: чтобы правильно мыслить, чтобы мыслить истинно, достаточно метода. Метод является определенной уловкой, но с ее помощью мы приобщаемся к природе мысли, срастаемся с ней и предотвращаем последствия воздействия внешних сил, которые искажают эту природу и сбивают нас с пути. За счет метода мы предотвращаем заблуждение. Время и место несущественны, если мы применяем метод: он позволяет нам проникать в область «того, что значимо всегда и везде».
Самая любопытная черта этого образа мысли – понимание истины как чего-то абстрактно-всеобщего. При этом себя никогда не соотносят с реальными силами, производят мысль, а саму мысль никогда не соотносят с реальными силами, которые предполагаются мыслью как таковой. Истинное никогда не соотносят с тем, что оно предполагает. Но нет такой истины, которая, прежде чем стать истиной, не была бы осуществлением определенного смысла или воплощением определенной ценности. Истина как концепт является чем-то совершенно неопределенным. Всё зависит от ценности и смысла того, о чем мы мыслим. Мы всегда обладаем лишь теми истинами, которых заслуживаем в зависимости от смысла того, что мы познаем, и ценности того, во что мы верим. Так как мыслимый или помысленный смысл всегда осуществляется в той мере, в какой силы, соответствующие ему в мысли, чем-то завладевают, присваивают нечто, лежащее за пределами мысли. Ясно, что мысль никогда не мыслит сама по себе, как ясно и то, что она не способна сама по себе постигать истину. Истинность определенной мысли следует интерпретировать и оценивать, исходя из силы или власти, которые побуждают ее мыслить, причем мыслить скорее то, а не это. Когда нам говорят о «простой» истине, об истинном как оно есть в себе, для себя или даже для нас, мы должны спросить: что за силы скрываются в мысли об этой истине и, следовательно, каковы ее смысл и ценность? Есть один тревожный факт: истина, постигнутая как нечто абстрактно-всеобщее, мысль как чистая наука, никому никогда не причинила зла. Дело в том, что устоявшийся порядок и нынешние ценности всегда обретают в абстрактно-всеобщем более надежную опору. «Истина возникает как создание простодушное и любящее жизненные удобства, непрестанно уверяющее всех властей предержащих в том, что оно никогда никому не причинит ни малейшего затруднения, ибо оно прежде всего есть лишь чистая наука» [325]. Вот что скрывает в себе догматический образ мысли: работу устоявшихся сил, которые обусловливают чисто научный характер мысли, работу властей предержащих, которые находят идеальное самовыражение в истине в себе. Странное заявление Лейбница до сих пор тяготеет над философией: производить новые истины, но при этом «не опровергать уже сложившихся чувств». И мы видим, что от Канта до Гегеля философ, в общем, оставался вполне учтивым и набожным персонажем, любившим смешивать цели культуры с благом религии, морали или государства. Наука окрестила себя критической, поскольку она сравнивала власти мира сего, но лишь для того, чтобы, в соответствии со своим долгом перед ними, наделить их санкцией на истину в себе, для себя или для нас [326].
Новый образ мысли означает прежде всего следующее: истина не является стихией мысли. Стихией мысли являются смысл и ценность. Категории мысли – не истинное и ложное, а благородное и подлое, высокое и низкое, в зависимости от природы сил, завладевающих самой мыслью. От истинного и ложного мы всегда получаем ту их часть, которую заслуживаем: есть и низкие истины – истины, которые принадлежат рабу. Напротив, самые возвышенные из наших мыслей являются частью ложного; более того, они всегда готовы наделить ложное высшей властью, властью утвердительной и артистической, которая находит в произведении искусства свое осуществление, проходит верификацию, становление-истиной [327]. Отсюда второе следствие: негативное состояние мысли не является заблуждением. Чрезмерное распространение концепта заблуждения в философии свидетельствует об устойчивости догматического образа мысли. В соответствии с его требованиями, всё, что в действительности противополагает себя мысли, имеет единственный эффект для мысли как таковой: вводить ее в заблуждение. Поэтому концепт заблуждения мог бы по праву служить выражением всего наихудшего, что может произойти с мыслью, то есть состояния мысли, отделенной от истины. Ницше здесь пока всё еще принимает постановку проблемы по закону. Но именно несерьезный характер примеров, которые обычно приводятся философами для иллюстрации заблуждения (поприветствовать Теэтета, встретившись на самом деле с Феодором, объявить, что 3 + 2 = 6), достаточно ясно показывает, что этот концепт заблуждения является всего лишь экстраполяцией случаев, которые выглядят каким-то ребячеством, гротеском, чем-то неестественным. Кто, кроме ученика младших классов, станет утверждать, что 3 + 2 = 6? Кто приветствует Теэтета, когда перед ним Феодор, кроме близорукого или совсем рассеянного? У взрослой и практической мысли иные враги – негативные состояния иной степени глубины. Глупость – это структура мысли как таковой. Это не вид заблуждения, а прямое выражение бессмысленного в мысли. Глупость – не заблуждение и не последовательность заблуждений. Мы же знаем идиотские мысли и рассуждения, которые целиком состоят из истин; но это истины низкие, истины низкой, свинцово-тяжелой души. Глупость и, если смотреть глубже, то,
