Более обильным, как и надо было ожидать от лирика, вдохновленного романтизмом, является саудаде по любимому существу (с. 35, 38, 47, 53–54 и 99–100).
Интересно также заметить, что в лирике Майи Феррейры можно также заметить наличие связи между полным саудаде воспоминанием и надеждой (с. 61–62), так же как и робкие сигналы объединяющего смысла саудаде (с. 40–42).
3. После этого повторяющегося и многостороннего присутствия в лирике Майи Феррейры саудаде проявляется намного скромнее в поэтике двух наиболее значительных лириков следующего поколения – юного автора Стихийности моей души Жуакина Диаша Курдейру де Матта (1857–1894) и Педру Феликса Машаду (ок. 1860–1907).
В самом деле, автор Бреда, поэтического сборника, более обширного, чем произведение, ставшее основополагающим для ангольской поэзии и также опубликованного в Луанде четыре десятилетия спустя, несмотря на то что термин саудаде содержится в двух включенных в него поэмах – «Любовь и саудаде» (с. 104–105) и «Саудаде» (с. 135) – имеет о нем впечатление намного более скудное, связанное почти исключительно с воспоминанием о прошедшей или безответной любви (с. 104–105), воспоминание о которой, делая поэта «охваченным интенсивной болью», однако позволяет ему «упиваться бесконечной сладостью» (с. 135), подмечая ту амбивалентность, которую Дон Франсишку Мануэл де Мелу и Гарретт уже увидели в чувстве саудаде. В лирике поэта из Бенгу часто присутствует воспоминание прошлого, пробуждаемое ностальгической саудосистской памятью, которая, однако, не подпитывает новое желание или новую надежду, а скорей замыкается в отчаянной нигилистической и безнадежной тьме, имеющей горький ультра-романтический привкус (с. 174, 175 и 181). Со своей стороны, Педру Феликс Машаду, в кратком томе сонетов Улыбки и уныние, опубликованном через четыре года после луандского издания поэтического сборника его товарища по поколению, который он значительно превосходит по литературному уровню, не оставляет пространства для чувства саудаде, полностью отсутствующего в его поэзии в стиле парнасцев, критического, иронического и сатирического толка, где нет места для чувства, ностальгического или саудосистского воспоминания.
4. Намного более значительным и имеющим новаторские аспекты, а также относящимся с уважением к чувству саудаде, представляется поэтическое творчество Тумажа Виэйры да Кружа (Констансия, 1900 – Лиссабон, 1960), особенно трилогия Черное саудаде (1932), Татуаж (1941) и Казумби (1950).
В своей подчеркнуто креольской природе португальский поэт, чья идентификация с африканской реальностью сделала из него самое яркое выражение поэзии Анголы в первые четыре десятилетия XX века, разместил свою лирику под повторяющимся воспоминанием о том, что он обозначил как «глубокую тайну» «саудаде двух рас [218] [219], которые обнялись в этом мире» и из которых «печальная африканская муза» [220] сделала «новое саудаде» [221], приписывая ему выдающееся место в пении африканской женщины, чернокожей или метиски.
Поэт, постоянно страдающий от саудаде, кажется, ищет способ определить его, сравнивая его с расстоянием, которое лежит в его истоках, и заключает, что оно является «временем, которое убивает» [222], также часто намекая на тех существ, человеческих и природных, которые умирают от саудаде или которых саудаде убивает [223].
Здесь идет речь, очевидно, о видении саудаде, которое параллельно с тем, что отмечает свою внутреннюю и конструктивную связь со временем, не перестает также отрицать его объединяющий смысл и перспективный элемент – надежду или желание – который саудосистское мышление обычно ему приписывает, довольствуясь печальным фатализмом.
Именно это видение-переживание саудаде привело Тумаша Виейру да Кружа к словам, что «большая любовь только тогда является большой, / когда однажды утрачивается» [224], выражая этим все ту же идею саудаде как признака конечности человеческого состояния, которому саудаде не может передать элемент искупления – видение саудаде, которое, отличаясь более требовательным эстетическим уровнем, вписывается в прямую продолжительность, явно пессимистической окраски, Курдейру де Матты.
5. Только в творчестве поэта, следующего за автором Черного саудаде, Жеральду Бессы Виктора (1917–1985) в ангольской поэзии XX века саудаде впервые обретет более богатое и разнообразное выражение и выразит более фундаментально свое радикальное человеческое измерение, открывая еще неизведанные пути для своего адекватного и внимательного философского рассмотрения.
В самом деле, если в поэзии автора Муканды (1964) еще появляются некоторые аспекты саудаде, представленные в лирике его предшественников, такие как отсутствие или расстояние как источник чувства саудаде, саудаде по уже прожитой жизни, прошлому и далекому детству (с. 49, 138, 345, 347 и 351), два лика саудаде, веселый и болезненный, элементы бури и утешения, встречающиеся в нем одновременно (с. 69), так же как добро и зло (с. 78), что делает из него «песнь, которая плачет» (с. 74) и придает ему «кисло-сладкий вкус» (с. 353); с другой стороны, мы можем найти в этой поэзии новые элементы его переживания, его понимания и поэтического выражения.
Это происходит, когда поэт говорит о «неопределенном саудаде / верований и надежд», которое ему не довелось пережить, о саудаде не по прожитому прошлому, вспоминаемому сейчас, но о возможном времени, которое не наступило, саудаде о непройденных путях, о непрожитой жизни, что, как и детство, невозможно вернуть, или вновь прожить, или сейчас прожить по-другому (с. 332).
И важно помнить об основном соотношении, которое поэзия Жеральду Бессы Виктора неоднократно устанавливает между саудаде и мечтой. В то время как в некоторых примерах самой значительной современной философии саудаде, особенно у Пашкуайша и Афонсу Бутельу, это отношение касается в основном времени саудаде или отношений саудаде со временем, которое является в этом случае временем мечты, аннулированном или ставшим трансцедентальным, в лирике ангольского поэта саудаде рождается, когда в нас умирает мечта, так что только мечта может освободить нас от болезненной тьмы саудаде (с. 39, 46, 51), ибо оно возникает как густая тень, охватывающая собой все после уничтожения ясного света мечты (с. 34, 51, 58).
Было бы естественным, что для Бессы Виктора саудаде как образ и идея, так как в нем сочетаются два измерения или две взаимодополняющих природы, не оказалось бы связанным с надеждой, которая была бы его динамическим объединяющим элементом, побуждающим исполненного саудаде человека к восстановлению потерянного блага, реинтеграции утраченного времени или аннулированию отсутствия, но было бы скорей причиной или мотивом для отчаяния, заставляя его утверждать, что, когда «в груди поднимаются волны саудаде», «жизнь сводится к отчаянию» (с. 50), и здесь его видение саудаде приближается к черному и болезненному пессимизму, который характеризует Курдейру де Матту и Виейру да Круж [225].
