софистов, и это совершенно обоснованно.
Изучая философию, человек может стать истинным приверженцем субъективизма и релятивизма. Соответственно, он может поверить, что разум является производным, что всем управляют воля и желание, что общество – это борьба соперничающих интересов, что слова – просто инструмент в борьбе за власть и что в любви и на войне все средства хороши.
Такова была позиция софистов 2400 лет назад. Единственным различием между софистами и постмодернистами было то, на чьей они стороне. Фрасимах представлял второе, более категоричное поколение софистов, приводящих субъективистские и релятивистские аргументы в защиту политического утверждения, что справедливость есть интерес сильнейшего. Постмодернисты, пришедшие после двух тысячелетий христианства и двух веков социалистической теории, просто переворачивают это утверждение: субъективизм и релятивизм истинны, с той разницей, что постмодернисты поддерживают сторону более слабых, исторически притесняемых групп. Справедливость для постмодернистов, в отличие от Фрасимаха, есть поддержка интересов слабых [312].
Связь с софистами переносит постмодернистскую стратегию от защиты религиозной веры к реальной политике (realpolitik). Софисты обучали риторике не как средству приближения к истине и знанию, но как методике выигрывать споры в беспорядочном мире каждодневной политики. Каждодневная политика – не то место, где можно преуспеть, закрывая глаза на происходящее. Скорее, она требует открытости новым реалиям и гибкости, позволяющей быстро адаптироваться к меняющимся обстоятельствам. Иногда эта гибкость может дойти до того, что правда или последовательность аргументации становятся неважны, и такая чрезмерная гибкость может рассматриваться и часто рассматривалось как часть стратегии достижения политического успеха. Здесь уместно вспомнить Лентриккиа: постмодернизм «не стремится найти основания и условия истины, но использует власть для социальных преобразований» [313].
Использование противоположных дискурсов как политическая стратегия
В дискурсе постмодерна истина открыто отвергается, а логика встречается как редкий феномен. Рассмотрим следующие пары утверждений.
• С одной стороны, любая истина относительна; с другой стороны, постмодернизм утверждает относительность истины как абсолютную истину.
• С одной стороны, все культуры одинаково заслуживают уважения; с другой стороны, западная культура – единственная культура, которая разрушительна и вредна.
• Ценности субъективны, но сексизм и расизм действительно пагубны.
• Технология вредна и опасна, но несправедливо, что одни люди имеют в своем распоряжении больше технологий, чем другие.
• Толерантность – благо, а господство – зло, но, если постмодернисты придут к власти, общественная справедливость будет обеспечена.
Мы можем заметить в таких утверждениях общую закономерность: субъективизм и релятивизм на вдохе, догматический абсолютизм на выдохе. Постмодернисты прекрасно знают о противоречиях, тем более что их оппоненты с удовольствием указывают на них при каждой возможности. И конечно, постмодернист может пренебрежительно ответить, цитируя Гегеля: «Это всего лишь аристотелевские логические противоречия», – но одно дело сказать так, а совсем другое – выдержать гегельянские противоречия психологически.
Таким образом, встает вопрос, какая чаша весов противоречий постмодернизма перевесит. То, что постмодернисты действительно привержены релятивизму, но иногда впадают в абсолютизм? Или то, что абсолютизм постмодернистских доктрин перевешивает, а релятивизм является риторическим прикрытием?
Рассмотрим еще три примера, на этот раз столкновения постмодернистской теории и исторического факта.
• Постмодернисты говорят, что Запад глубоко расистский, но они прекрасно знают, что именно Запад первым в истории положил конец рабству и именно там, где Запад навязывает свои идеи, расисты начинают защищать свои идеи более агрессивно.
• Они говорят, что Запад глубоко сексистский, но они хорошо знают, что именно западные женщины первыми получили право голоса, договорные права и возможности, которые до сих пор недоступны большинству женщин в мире.
• Они говорят, что западные капиталистические страны жестоки по отношению к своим более бедным гражданам, порабощая и наживаясь на них, но они очень хорошо знают, что бедные на Западе гораздо богаче, чем где бы то ни было, как с точки зрения материального благополучия, так и с точки зрения возможности улучшить свое положение.
Существует три возможности объяснить противоречия между релятивизмом и абсолютистской политикой.
1. Первая возможность говорит о том, что релятивизм первичен, а абсолютистская политика вторична. Как философы, постмодернисты защищают релятивизм, но как отдельные личности они верят в определенную версию абсолютистской политики.
2. Вторая возможность состоит в том, что абсолютистская политика является первичной, а релятивизм – это риторическая стратегия, которая используется для продвижения этой политики.
3. Третья возможность заключается в том, что релятивизм и абсолютизм сосуществуют в постмодернизме, но противоречия между ними не являются психологически существенными для тех, кто их ощущает.
Первый вариант можно исключить в силу его невозможности. Субъективизм и связанный с ним релятивизм не могут превалировать в постмодернизме из-за единообразия постмодернистской политики. Если бы субъективизм и релятивизм были первичными, постмодернисты занимали бы политические позиции по всему спектру, но так не происходит. Таким образом, постмодернизм – это в первую очередь политическое движение и политический имидж, которые лишь недавно пришли к релятивизму.
Макиавеллианский постмодернизм
Итак, давайте попробуем второй вариант: постмодернизм в первую очередь касается политики, и только во вторую – релятивистской эпистемологии. Часто цитируемая фраза Фредерика Джемисона: «Все в конечном счете является политическим» [314] – должна быть интерпретирована в крайне макиавеллианском ключе как заявление о готовности использовать любое оружие – риторическое, эпистемологическое, политическое – для достижения политических целей. Тогда, к величайшему удивлению, постмодернизм оказывается вовсе не релятивистским. Релятивизм становится частью риторической политической стратегии, некой макиавеллианской реальной политикой, используемой для нейтрализации оппозиции.
Согласно этой гипотезе, постмодернистам не нужно верить многому из того, что они говорят. Словесные игры, гнев и ярость, часто характеризующие постмодернистский стиль, могут использоваться не для выражения того, что они считают правдой, а скорее в качестве оружия против врага, которого они все еще надеются уничтожить.
Здесь уместно вспомнить Деррида: «Смысл и интерес деконструкции – по крайней мере, я так всегда считал, – целиком связан со стремлением, так сказать, радикализировать определенное направление марксизма, руководствуясь неким духом марксизма» [315].
Риторический дискурс Макиавелли
Предположим, что вы спорите о политике с однокурсником или профессором. Вам не хочется в это верить, но похоже, что вы проигрываете дискуссию. Все ваши логические гамбиты заблокированы, и вас продолжают загонять в угол. Чувствуя себя пойманным в ловушку, вы, к своему собственному удивлению, говорите: «Ну, это всего лишь вопрос точки зрения, это просто семантика».
Какова цель обращения к точке зрения и семантическому релятивизму в этом контексте? Цель состоит в том, чтобы сбить противника с толку и получить передышку. Если ваш оппонент согласен с тем, что это вопрос точки зрения и семантики, то ваш проигрыш не имеет значения: нельзя сказать, что кто-то прав или не прав. Но если ваш оппонент не согласен с тем, что все зависит от точки зрения, его внимание будет отвлечено от
