предмета обсуждения – от политики оно переключится на эпистемологию. Теперь он должен доказать, почему все это не просто семантика, что займет у него некоторое время. Тем временем вы успешно его отвлекли. И если кажется, что он хорошо разбирается в семантической аргументации, тогда вы можете добавить: «А как насчет иллюзий восприятия?»
Принимая эту риторическую стратегию, действительно ли вы должны верить, что все зависит от точки зрения или семантики? Нет, не должны. Вы можете абсолютно верить в свою правоту в отношении политики; и вы сознаете, что все, чего вы добиваетесь, это просто сбить собеседника с толку своей риторикой таким образом, чтобы казалось, что вы не проиграли спор.
Такая риторическая стратегия может быть использована также в контексте интеллектуальных движений. Фуко четко и ясно определил эту стратегию: «Дискурсы – это тактические элементы или блоки, действующие в сфере силовых отношений; могут существовать разные и даже противоречивые дискурсы внутри одной и той же стратегии» [316].
Деконструкция как образовательная стратегия
Вот пример. Кейт Эллис – радикальная гендерная феминистка. Эллис, как она пишет в «Социалистическом обозрении» (Socialist Review), считает, что сексизм – это зло, что решительные действия – это хорошо, что капитализм и сексизм идут рука об руку и что достижение равенства полов требует ниспровержения существующего общества. Но она обнаруживает, что у нее возникают проблемы, когда она пытается изложить эти темы своим ученикам. Она понимает, что они думают как либеральные капиталисты – они думают о равенстве возможностей с точки зрения простого устранения искусственных барьеров и оценки всех по одним и тем же стандартам, и они думают, что личными усилиями и амбициями они могут преодолеть большинство препятствий и добиться успеха в жизни [317]. Но это означает, что они увлеклись всей либерально-капиталистической структурой, которую Эллис считает совершенно неправильной. Итак, пишет Эллис, она прибегнет к деконструкции как к оружию против этих старомодных идей Просвещения [318].
Если она сможет сначала подорвать веру своих учеников в превосходство капиталистических ценностей и в идею о том, что люди сами создают или ломают себя, то их основные ценности будут дестабилизированы [319]. Она считает, что использование релятивизма поможет добиться этого. И как только их вера в ценности Просвещения будет опустошена релятивистскими аргументами, она сможет заполнить пустоту правильными левыми политическими принципами [320].
Здесь может помочь знакомая аналогия. Согласно этой гипотезе, постмодернисты не больше держатся за релятивизм, чем креационисты в своих битвах против эволюционной теории. Постмодернисты, одетые в свое мультикультурное облачение и заявляющие, что все культуры равны, подобны тем креационистам, которые говорят, что их единственное желание – равные шансы для эволюционизма и креационизма. Креационисты иногда утверждают, что креационизм и эволюционизм одинаково научны или одинаково религиозны и поэтому к ним следует относиться одинаково и уделять им одинаковое внимание. Действительно ли креационисты верят в это? Конечно нет. Креационисты категорически против эволюции – они убеждены, что она неправильна и вредна, – и если бы они были у власти, они бы подавили ее. Однако в качестве краткосрочной тактики, пока они находятся на проигравшей стороне интеллектуальных дебатов, они будут продвигать интеллектуальный эгалитаризм и доказывать, что никто не знает абсолютной истины. Та же стратегия действует и для макиавеллианских постмодернистов – они говорят, что хотят равного уважения ко всем культурам, но на самом деле они хотят подавить либеральную капиталистическую культуру.
Макиавеллианская интерпретация также объясняет то, как постмодернисты иногда используют науку. Теория относительности Эйнштейна, квантовая механика, математика хаоса и теорема Геделя о неполноте будут регулярно цитироваться для доказательства того, что все относительно, что ничего нельзя знать наверняка, что все является хаосом. В лучшем случае в постмодернистских произведениях можно найти сомнительные интерпретации данных, но чаще всего читатель вообще не получит четкого представления о том, о чем идет речь и как это доказывается.
Особенно ярко это проявляется в скандальном деле физика Алана Сокала и крайне левого журнала Social Text. Сокал опубликовал в Social Text, что наука дискредитировала взгляды Просвещения на объективную познаваемую реальность и что последние достижения квантовой физики поддерживают крайне левую политику [321]. Одновременно Сокал объявил в Lingua Franca, что эта статья была критикой на постмодернистскую критику науки. Шокированная реакция редакторов и защитников Social Text заключалась не в том, чтобы объявить представленную в статье Сокала версию физики в качестве истиной или хотя бы легитимной интерпретации. Редакторы были озадачены и в то же время свято верили в то, что именно Сокал нарушил священные узы академической честности и порядочности. Однако было ясно, что редакторы мало разбираются в физике и что статья была опубликована из-за политической выгоды, которую они могли извлечь из нее [322].
Макиавеллианская интерпретация также объясняет, почему релятивистские аргументы направлены только против канонического корпуса книг западной культуры. Если истинные мотивы имеют политический характер, то всегда возникает серьезное препятствие, с которым нужно иметь дело, – это великие книги, написанные блестящими умами, стоящими на другой стороне дискуссии. В литературе есть огромное количество романов, пьес, эпических поэм, но лишь немногие из них поддерживают социализм. Многие из них представляют человеческий удел с противоположных точек зрения. В американском праве есть Конституция и свод прецедентов общего права, и немногие из этих прецендентов поддерживают социализм. Следовательно, если вы левый аспирант или профессор литературы или права и сталкиваетесь с западным юридическим или литературным каноном, то у вас есть две возможности. Вы можете рассмотреть противоположные традиции, предложить студентам прочесть великие книги и судебные дела и дискутировать с ними на занятиях. Это очень тяжелая работа и к тому же очень рискованная – ваши ученики могут принять не ту сторону. Или вы можете найти способ отбросить всю каноническую традицию и предлагать только те книги, которые соответствуют вашей позиции. Если вы ищите простой путь или если у вас есть скрытые подозрения, что ваша точка зрения может проиграть в дебатах, тогда соблазнительной становится деконструкция. Деконструкция позволит вам отбросить целые литературные и правовые традиции, так как они построены на сексистских и расистских или иных эксплуататорских допущениях, и это дает оправдание для отказа от них.
Однако, чтобы использовать эту стратегию, действительно ли вы должны верить, что Шекспир был женоненавистником, что Хоторн был тайным пуританином, а Мелвилл – технологическим империалистом? Нет. Деконструкция может быть просто использована как риторический метод избавления от препятствий.
Таким образом, согласно этой макиавеллианской гипотезе, постмодернизм – это не рывок веры для академических левых, а ясная политическая стратегия, которая использует релятивизм, но не верит ему [323].
Отчаяние (ressentiment) постмодернизма
Ни одно
