объективности.
Объективность, мера и последовательность разрешили бы все проблемы, но поскольку немногим они по силам, все проблемы остаются нерешенными, а катастрофа навсегда пребудет единственной школой для нечестивых, которую они заслужили глупостью и безумием.
Нам не превратить спящих в зрячих, ни дать увидеть свет слепорожденным, закон порядка состоит в том, что погибельные массы не спасутся, они утешаются своей погибелью, судорожно плодясь, чтобы в своей неисчислимости без устали поставлять мириады новых жертв. Мы предвидим то, что нас ждет, и корректируем наше поведение относительно того, что видим, и всё же мы осознаем, что большинство смертных не различают ровным счетом ничего и покидают пределы своих фантазии только затем, чтобы погрузиться в отчаяние, ибо для них есть один закон — претерпевать то, чего они не разумеют.
Час экзорцизмов и заклятий — в прошлом; что бы ни случилось, время для молитв ушло. Наши религии уже нам не служат, а в существовании верующих больше нет смысла, ибо религии нас обманывают относительно действительности, а верующие не станут продумывать мир заново: если же наш мир не продумать заново, мы не проживем и три поколения, ибо невозможно три поколения подряд обманываться относительно действительности.
У нас теперь есть орудия, которые нас судят, и нашим хитроумным системам их не преодолеть, наступает время мысли, начинается время размыт гения. Правда в том, что погибельные массы суть массы верующих, — именно верующие стоят между нами и нашим будущим, смерть будет их наградой, и более справедливой награды и не придумаешь. Нет ничего хорошего в том, что нами правят слепцы, что их почитают за то, что они слепцы: нет ничего закономерного в том, что главы государств обращают свои суеверия в титулы и удостаивают своим присутствием церемонии отправления культа. Достойный зваться человеком в наш век славен тем, что ни во что не верит.
Нам нужно новое Откровение, а все имеющиеся прецеденты жалки, если не сказать больше — они усугубляют беспорядок. Мы шагаем навстречу смерти, опираясь на моральные авторитеты.
Заручившись одобрением всех религиозных авторитетов, мы шагаем навстречу вселенской смерти, и ничто не встает у нас на пути, наши традиции гордо нас одобряют, а наши ценности в союзе с нашими интересами подталкивают нас в том же направлении, — поразительное единодушие. Земля стала алтарем холокостов, и охваченное головокружением человечество поднимается к алтарю на жертву, втаптывая в землю тех немногих, что обличают лицемерие.
Теперь-то мы знаем, теперь, когда уже поздно, мы знаем, что всякая жертва есть лишь лицемерие, причем самое значительное, но узнали мы это в момент, когда гибель стала близка. Скоро новое Откровение обнаружит для останков человечества всю абсурдность жертвы, наше поколение уже приговорено, пути назад нет, клубится дым на алтаре холокостов, и наш вид растопит его воплями о любви в надежде избежать своего положения, ставшего бесчеловечным.
Да что говорить, вера не просто перестала спасать людей, она их призывает умереть поскорее, вера по существу есть блуд и чревоугодие, но блуд и чревоугодие не учат нас мыслить.
Ибо суть уже не в том, чтобы отдаться, это было бы слишком просто; суть не в том, чтобы нести свой крест, это было бы слишком удобно; суть не в том, чтобы кого-то имитировать, и уже совершенно не в том, чтобы за кем-то следовать, это было бы просто бегством: отныне суть в том, чтобы заново продумать мир и размежевать границы действительности, измерить, взвесить и выдвинуть новые основания, — вот в чём наш главный долг.
Он, однако, по силам немногим, и большинство людей, неспособных его исполнить, будут повинны и понесут наказание, о котором и не подозревают. Погибельные массы суть творения хаоса, они суть хаос, и они вернутся в него, незачем оплакивать их гибель, ибо это просто армия теней, а тени-недоноски только по недоразумению кажутся живыми: для этих теней и создавались религии, которые, служа им утешением в их убожестве, только закрепляли за ними убожество.
Неизвестно, каких богов будут чтить грядущие века, но мы предвидим наступление порядка, при котором женский принцип заступит на место, которое мы отводим Отцу Небесному, ставшему у нас Отцом хаоса и смерти.
Мы одобряем выдвижение Марии: Марии, которая была пустым местом в Четвероевангелии, удается подняться на Небо, и по прошествии двух тысячелетии она его захватывает, она — воскресшая Великая Мать, а Иисус — всего лишь ее придаток, но ей всегда не хватает ее половины. Грядущие века восстановят единство Богини, поскольку ей недостаточно быть Девой и Матерью, ей нужно стать и Блудницей, вобрать в себя фигуру Магдалины, в которой сосредоточено ее единство.
Тогда и только тогда мы сможем праздновать сочетание Неба и Земли, тогда и только тогда мы откажемся от идеи жертвы, тогда и только тогда мир будет бесконечен, и женский принцип воцарится в мире, как было до начала Истории, тогда и только тогда движение остановится, и возобладает неподвижность, тогда и только тогда центр будет снова отвоеван, а протяженность — организована на его основании.
Но до этого ничего не решится, ибо нельзя изменить принцип, не упав под весом чрезмерности, не вызвав скандала, доброй воли недостаточно, чтобы сохранить порядок, от которого отказывается будущее и который сохранятся в ущерб нашей действительности, порядок смерти, который достанется в наследство хаосу.
Нам не избежать ни беды, ни ее безжалостной логики, мы обречены испытать на себе развертывание как ожидаемых, так и непредвиденных ее фаз, нам не остановить движение, которое нас уносит, люди продолжат размножаться, женщины — рожать и вскармливать погибельные массы, всё пойдет в оборот, а будущее будет взято в залог.
Наши отпрыски, которые составят лишь матую долю от сегодняшнего человечества, унаследуют разграбленный мир, красота которого будет лишь воспоминанием, они потратят века на его восстановление, они ограничат рождаемость, чтобы дать земле отдышаться, а водам очиститься, они поостерегутся терзать ойкумену и выводить своих богов из ее законов, они не станут больше жертвовать действительностью ради иллюзии потустороннего, они останутся верны Земле и обяжут Небо признать ее святость.
Потому-то мы и идем навстречу смерти, без надежды на убежище, отчужденные и одержимые, История нас не пощадила и отдала на милость Фатума, который наши творения делают всё сильнее. Уже слитком поздно — вот наша единственная уверенность, мы разорваны на части и уже не можем даже предположить синтез, мы не можем себя помыслить, отвечать за себя, мы ищем себя, от себя убегая, и в этом бегстве мы обретаем искусство ограничивать себя своею
