В стихотворении «Гроза идет» поэт обращается к разбитому молнией кедру:
Пой мне песню, дерево печали!
Я, как ты, ворвался в высоту.
Но меня лишь молнии встречали
И огнем сжигали на лету.
Почему же, надвое расколот,
Я. как ты, не умер у крыльца,
И в душе всё тот же лютый голод,
И любовь, и песни до конца!
«Лютый голод» творчества находил себе пищу везде, где бы поэт ни очутился, и рос от соприкосновения с другими людьми, в которых автор угадывал это зиждительное начало.
Начатая партией борьба против культа личности и недооценки роли масс плодотворно сказалась на развитии всей литературы и в частности поэзии. Появляются попытки осмыслить исторический опыт народа в самых разных жанрах и формах («За далью — даль» А. Твардовского, «Середина века» В. Луговского, стихи Л. Мартынова и др.). В поэзию входят новые имена, и в то же время необычайно усиливается творческая активность многих поэтов старшего поколения. Получают простор разнообразные творческие стили и направления, восстанавливается в правах неправомерно третировавшаяся критикой любовная и пейзажная лирика. Критика начинает оперировать значительно большим количеством поэтических имен и старается более чутко относиться к творческой индивидуальности авторов.
Что касается самого Н. Заболоцкого, то характерно, что его вышедшая в 1948 году книга «Стихотворения» не получила никакого отклика, хотя помимо стихотворений тридцатых годов в нее были впервые включены такие стихи, как «Завещание», «Гроза», «Еще заря не встала над селом…», а также стихи, появившиеся в периодической печати: «Город в степи», «Творцы дорог», «Воздушное путешествие». В первые послевоенные годы о стихах Н. Заболоцкого не было ни одной статьи или рецензии, они лишь изредка упоминались в обзорах. В 1955–1957 годах число появляющихся в печати произведений поэта резко увеличивается. За рецензией А. Марченко на цикл стихов, опубликованный в «Литературной Москве»,[39] последовали другие статьи.[40]
В последние годы народ все отчетливее становится главным героем поэзии не только как общее понятие, философская категория, но и в неисчерпаемой конкретности своего исторического бытия. Возрастает пытливый интерес и уважение к человеку, современнику, строителю и защитнику первого в мире социалистического государства, проявившему чудеса творческой инициативы, героизма и стойкости. Новый этап развития нашего общества, выразившийся в решениях XX съезда, отразился в поэзии усилением внимания к каждой человеческой жизни, ее высокой ценности. По-новому встал вопрос о нравственном долге литературы, часто проходившей мимо реальных жизненных драм. Поэты осознавали, что многие стороны человеческой жизни и деятельности — мысли, чувства, нравственный склад, — формирующиеся в условиях нашего общества, не нашли еще в литературе должного отражения. Разумеется, в творчестве каждого отдельного поэта совсем не обязательно возникал весь комплекс этих проблем, да и каждая из них получала особую трактовку в зависимости от поэтической индивидуальности и жизненного опыта.
6
Послевоенные стихи Н. Заболоцкого исключительно разнообразны. Перечитывая их, чувствуешь себя как будто в огромной лаборатории, где рядом с законченными созданиями заметны следы поисков, шедших во многих направлениях и оборванных преждевременной смертью. Это отнюдь не то формальное экспериментаторство, над сутью которого с беспристрастием подлинного ученого размышлял поэт уже в зрелые годы:
Любопытно, забавно и тонко:
Стих, почти не похожий на стих.
Бормотанье сверчка и ребенка
В совершенстве писатель постиг.
И в бессмыслице скомканной речи
Изощренность известная есть.
Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть?
И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
(«Читая стихи»)
Это — нащупывание новых тем, поиски новых героев и соответствующих этому новому содержанию средств выражения. Подобно тому как Лодейников мечтал пробиться к подлинной природе, Н. Заболоцкий пытливо всматривался в лицо своего времени, своих сограждан. С. Чиковани передает слова, сказанные ему Н. Заболоцким примерно за год до смерти: «Раньше я был увлечен образами природы, а теперь я постарел и, видимо, поэтому больше любуюсь людьми и присматриваюсь к ним».[41] В этих словах чувствуется тот же пафос, что и в целом ряде стихотворений последних лет.
Когда-то «нестерпимая», «тоска разъединения» с природой отступилась от поэта, и перед ним «мысли мертвецов прозрачными столбами… вставали до небес», слышался живой голос Пушкина, а в камне «проступал лик» украинского философа Сковороды.
Оглядываясь на пройденный поэтом путь, вспоминая трагические ноты, прозвучавшие в «Столбцах», можно сказать, что в чем-то они объяснялись «нестерпимой тоской разъединения» с народом, заслоненным тогда от Заболоцкого зловещим «мурлом мещанина».
Н. Заболоцкий сравнительно редко обращался к теме истории в ее крупномасштабных политических проявлениях, к событиям, разыгрывающимся, так сказать, на ее авансцене. История интересует его в своем ежедневном течении, в отблесках, шрамах и почетных морщинах, которые она кладет на души и лица обыкновеннейших людей. «В захолустном районе, где кончается мир», «в стороне от шоссейной дороги, в городишке из хаток и лип», в хевсурском «бедном… селенье, скопленье домов и закут», «где-то в поле возле Магадана», — в таких невидных, невзрачных местах разыгрывается действие многих стихов Н. Заболоцкого. Здесь производятся нм «промеры» истории, человеческих душ, мужества и горя. Поэту глубоко ненавистно отчуждение от земных забот, радостей и горестей, какой бы внешней импозантностью и значительностью оно ни прикрывалось. Недаром в стихотворении «Казбек» холодному величию прославленной горы противопоставлена жизнь ютящихся у ее подножья хевсуров:
У ног ледяного Казбека
Справляя людские дела,
Живая душа человека
Страдала, дышала, жила.
А он, в отдаленье от пашен,
В надмирной своей вышине,
Был только бессмысленно страшен
И людям опасен вдвойне.
В «Противостоянии Марса» давнее поверье становится поводом для гневной отповеди тем, «кто о чужой не страждет боли, кому все средства хороши».
Истинное величие — не «в надмирной вышине», а в способности и готовности принять в свое сердце все, чем жива человеческая душа, быть плотью от плоти скромных тружеников. Со всем грузом своих мыслей и забот вступают крестьянские ходоки в кабинет В. И. Ленина, и вождь оказывается не просто гостеприимным, но близким им по своему складу и даже обличью великого труженика и скромнейшего человека:
…Человек в потертом пиджаке.
Сам работой до смерти измаян,
С ними говорил накоротке.
(«Ходоки»)
Быт, который прежде преимущественно казался поэту олицетворением косности, теперь нередко становится для Н. Заболоцкого источником таких поэтических деталей, сквозь которые, как сквозь волшебное стекло, видится вековая история народа, его жизнестойкость.
Бьются по ветру тысячи юбок,
Шароваров, рубах и онуч.
Отдыхая от потного тела
Домотканой основой холста.
Здесь с монгольского ига висела
Этих русских одежд пестрота.
И виднелись на ней отпечатки
Человеческих выпуклых тел,
Повторяя в живом беспорядке,
Кто и как в них лежал и сидел.
(«Стирка белья»)
Для Н. Заболоцкого значительны не только «избранные» моменты народного и человеческого бытия, а все, чем «живая душа человека страдала, дышала, жила». То, что кажется мелким и непримечательным, часто заключает в себе весьма красноречивую характеристику существенных черт жизни. В будничной обстановке нередко невидимо для окружающих расцветает или, наоборот, увядает до времени человеческая душа. Равнодушному глазу не откроется «блаженный смысл короткой той минуты», когда в глубь детского сознания, «как спутники живые, вошли и этот дом, и этот сад, и лес» — навеки вошло очарование мира («Детство»), Не заметит он и того, как трагически застилается этот «дивный мир» скучной повседневностью в глазах другой девочки («Городок»), Охватившая ее тоска, «беспричинное» отвращение к копошащимся вокруг петухам да гусям — это инстинктивное сопротивление юной души той бездумной инерции существования, которая отталкивает и другого созерцателя «птичьего двора» — самого поэта:
