(«Птичий двор»)
Взятые отдельно, некоторые стихи Н. Заболоцкого могли бы показаться абстрактно-психологическими. Таково, например, размышление «О красоте человеческих лиц»:
Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.
Есть лица — подобия жалких лачуг.
Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица
Закрыты решетками, словно темница.
Другие — как башни, в которых давно
Никто не живет и не смотрит в окно.
Однако, если сопоставить это со всем творчеством Заболоцкого пятидесятых годов, мы увидим, что почти за каждой строкой стоит конденсированный жизненный опыт, итоги долгих наблюдений и что мысли, здесь заключенные, образно реализованы в таких стихах, как «Ласточка», «Неудачник», «Некрасивая девочка».
Пристрастие поэта к живописи сказалось не только в его многочисленных пейзажах и не только в неоднократных обращениях к ассоциациям с великими творениями художников: «.. дуб бушевал, как Рембрандт в Эрмитаже, а клен, как Мурильо, на крыльях парил» («Гомборский лес»). В таких его стихах, как «В кино» или «Старая актриса», явственно сквозит желание использовать ту технику, которая восхищала его в мастерских живописных портретах и позволяла «души изменчивой приметы переносить на полотно» («Портрет»), «Выраженье тяжелой заботы», не сходящее с лица «одинокой, слегка седоватой, но еще моложавой на вид» женщины, дает для познания волнующей поэта человеческой судьбы не меньше, чем «прекрасные глаза» Струйской, пленившей Заболоцкого на рокотовском портрете.
А какой неожиданный и беспощадный луч правды врывается в портрет прославленной актрисы вместе с фигурой девочки — полуродственницы, полуслужанки. Это стихотворение отнюдь не заключает в себе плоской моралистической сентенции, а вызывает живую и тревожную мысль о противоречиях человеческих натур, о том, что, по выражению Гейне, и соловьи бывают с копытами.
Разве девочка может понять до конца,
Почему, поражая нам чувства,
Поднимает над миром такие сердца
Неразумная сила искусства!
Неверно утверждать, будто и эта заключительная строфа, и финал стихотворения «Некрасивая девочка» риторичны![42] О Заболоцком можно сказать то же, что говорится в последнем стихотворении о детской душе, жадно впитывающей все впечатления бытия: «Ей всё на свете так безмерно ново, так живо всё, что для иных мертво!» Та живая интонация сочувствия и сострадания, которая постепенно крепнет в «Некрасивой девочке», не имеет ничего общего с заданностью тезиса о «подлинной и мнимой красоте».
Поэма Н. Заболоцкого «Рубрук в Монголии» посвящена путешествию семивековой давности. Однако при всей экзотичности материала (эту экзотику поэт часто преподносит с тонким юмором. Сталкивая своего героя-европейца с монолитным и глубоко чуждым ему бытом воинов-кочевников) она внезапно начинает звучать необычайно современно. И это происходит не за счет уподобления стай птиц эскадрильям, а монгольского хана — «генералиссимусу степей», и не за счет юмористического осовременивания отдельных деталей (так, хан иронически замечает в споре с монахом Рубруком, что христиане-европейцы «не сплотились в коллектив», в то время как у них, монголов, — «дисциплина»). Но страстность, с какой написана «панорама земель, обугленных дотла», выдает в авторе современника не менее страшных войн и бесчеловечного насилия и их убежденного противника.
По-прежнему мы встретим в стихах Н. Заболоцкого его излюбленную героиню — природу. Он пишет ее, как Рембрандт — Саскию, во всех позах, во всех одеяньях, с радостью открывая новую красоту, казалось бы, до мелочей изученного лица.
В отличие от многих стихов Н. Заболоцкого начала тридцатых годов, смерть перестала рисоваться поэту натуралистической картиной распада или пугающим провалом. «Вот так я тебе и поверил!» — насмешливо возражает поэт самой природе, внушающей ему, что «жизнь продолжается только мгновенье» («Читайте, деревья, стихи Гезиода…»).
Только на миг замедляется полет журавлей из-за гибели вожака. «Черное зияющее дуло» ружья (любопытно здесь применение тех же эпитетов, которые часто относятся к могильной яме) отыскало себе жертву, по журавли продолжают путь «в долину изобилья»:
Им природа снова возвратила
То, что смерть с собою унесла:
Гордый дух, высокое стремленье.
Волю непреклонную к борьбе —
Всё, что от былого поколенья
Переходит, молодость, к тебе.
(«Журавли»)
Ясно и гармонически истолкована одна из «вечных тем» мировой поэзии в стихотворении «Прощание с друзьями». «Гробовая тьма» оказывается просто «страной, где нет готовых форм, где все разъято, смешано, разбито». «Безмолвный мрак могил — томление пустое», — скажет поэт в «Завещании»:
Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений…
Над головой твоей, далекий правнук мой,
Я в небе пролечу, как медленная птица,
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.
Обращаясь к природе, поэт с пытливостью подлинного исследователя доискивается истинного смысла явлений, мимо которых другие проходят равнодушно. Сказка, миф, темное поверье для Заболоцкого интересны как «рабочая гипотеза» «малолетнего» человечества, как тот вероятный «обломок давней правды», который мерещился Баратынскому в смешных для потомков предрассудках.
«Петухи поют» — одно из характерных стихотворений этого рода:
Нет, не бьют эти птицы баклуши,
Начиная торжественный зов!
Я сравнил бы их темные души
С циферблатами древних часов.
Здесь, в деревне, и вы удивитесь,
Услыхав, как в полуночный час
Трубным голосом огненный витязь
Из курятника чествует вас.
Сообщает он кучу известий,
Непонятных, как вымерший стих,
Но таинственный разум созвездий
Несомненно присутствует в них…
Изменяется угол паденья,
Напрягаются зренье и слух,
И, взметнув до небес оперенье,
Как ужаленный, кличет петух.
Прозрачная ясность и строгость формы подобных стихов Заболоцкого, бесспорно, говорят о влиянии классической поэзии. В своих интересных воспоминаниях о Заболоцком Симон Чиковани рассказывает про любовь поэта к Гете и Баратынскому, а также к Руставели, Важа Пшавела, Гурамишвили. Заболоцкий обрадовался, узнав, что Важа Пшавела тоже любил стихотворение Баратынского «На смерть Гете».[43] Ведь и ему самому были дороги строки:
Над дивной могилой не плачь, не жалей,
Что гения череп — наследье червей…
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье.
Ему был близок и тот пафос исследователя, с которым подходил к природе великий немецкий поэт и естествоиспытатель. Отнюдь не просто ради соответствия теме обращался он в стихотворении «Храмгэс» к музе со словами: «Ты — подружка гидравлики, сверстница тока!» Он отдал даже известную дань рационалистической научной поэзии (отрывок «Урал»), и «речь органических масс», угадываемая им «под волшебным стеклом Левенгука», была для него так же драгоценна, как «говор древесных листов». Радость познания навсегда осталась близка его душе. Поэтому «органические массы», «организм», «равнозначащие числа» не были для него скучными прозаизмами и легко вплетались в живую ткань стиха:
Это тоже образ мирозданья,
Организм, сплетенный из лучей…
(«Последняя любовь». — «Чертополох»)
Хлестало, словно из баклаги,
И над собранием берез
Пир электричества и влаги
Сливался в яростный хаос.
(«Возвращение с работы»)
Богатству тем и мотивов, которые мы встречаем у Н. Заболоцкого, отвечает и разнообразие применяемых им художественных средств.
С одинаковой легкостью прибегает он и к обстоятельному эпическому повествованию, иногда принимающему своеобразную ироническую окраску («Рубрук в Монголии»), и к величавой патетике оды («Город в степи», «Творцы дорог»), и к элегии («Завещание»), и даже к романсу («Можжевеловый куст» из цикла «Последняя любовь»).
Н. Заболоцкий — один из немногих современных поэтов, который сохраняет в своей художественной системе мифологические и античные образы, казалось бы одним своим появлением сразу делающие стихи старомодными: «Так из темной воды появляется в мир светлоокая дева…» («Гроза»); «О, что бы я только не отдал взамен за то, чтобы даль донесла и стон Персефоны, и пенье сирен…» («Гурзуф»); вспомним также «Стирку белья».
