Подумайте о травах Адонисовых мистерий, поспешно доведенных до полноты расцвета (akmē) и выброшенных на следующий же день: так же и типичный erastēs обходится со своим paidika. Это аллегория того, как человек контролирует другого человека, пытаясь подчинить себе время его жизни.
ἔτι τοίνυν ἄγαμον, ἄπαιδα, ἄοικον ὅτι πλεῖστον χρόνον παιδικὰ ἐραστὴς εὔξαιτ᾽ ἂν γενέσθαι, τὸ αὑτοῦ γλυκὺ ὡς πλεῖστον χρόνον καρποῦσθαι ἐπιθυμῶν.
Сверх того, поклонник будет стремиться, чтобы предмет его любви возможно долгое время оставался без жены, без детей, без семейного очага, страстно желая, чтобы тем, что сладко для него, он мог пользоваться возможно долгое время.
(Phdr., 240а)
Так Сократ описывает манипулятивные наклонности типичного erastēs. Этот влюбленный пытается играть в свои эротические игры с партнером, у которого нет ни корней, ни будущего.
Чего-то важного недостает
Застывшие сады Адониса дают нам ответ на вопрос: «Чего хочет влюбленный от времени?» Ответ этот в формулировке Платона снова приводит нас к тому, что желания влюбленного и читателя очень схожи. И есть нечто парадоксальное в желании каждого. Будучи влюблен, хочешь, чтобы лед был льдом, но не таял в твоих руках. Будучи читателем, хочешь, чтобы знания были знаниями, но располагались на написанной странице. Такие желания непременно причинят боль, во всяком случае отчасти – ведь они помещают нас в слепую зону, откуда мы смотрим, как объект желания исчезает в самом себе.
Платону эта боль прекрасно известна. В своей диалектике он воссоздает ее снова и снова, и этот опыт является неотъемлемой частью того, что он желает донести. В «Федре» мы наблюдали этот же опыт в основном на уровне аналогий. А аналогии Платона не одномерные изображения, где одно (скажем, сады) накладывается на другое (например, написанное слово) в точном соответствии. Аналогия создается в трехмерном пространстве. Изображения парят друг над другом, не сходясь в одной точке: посреди них всегда есть нечто парадоксальное – эрос.
Эрос – та почва, на которой разворачиваются отношения между Афродитой и Адонисом в мифе, представленные теми самыми садами. Эрос – та почва, в которой укореняется логос между двумя беседующими, и этот логос может быть воссоздан на написанной странице. Ритуалы и воссоздание разворачиваются вне реального времени людских жизней, в отстраненный момент контроля. Нам нравится такое отстраненное время – по причине его непохожести на обычное течение нашей жизни. Мы любим занятия, которые позволяют отстраниться от времени – праздники, чтение, – из-за присущей им несерьезности. Эта любовь тревожит Платона. Тот, кто прельстится ею, вздумает заменить реальное время на то, какое подобает лишь празднествам или чтению. По мнению Платона, это серьезная, опасная ошибка. Так же, как нет точного соответствия между растениями, лишенными корней, и умирающим Адонисом, между записанными словами и подлинным логосом возможно лишь символическое соответствие. Тот, кто примет символ за реальность, останется с мертвым садом, или с историей любви, предписанной Лисием не-поклоннику. Чего-то недостает этой истории точно так же, как засохшему саду не хватает жизни, не хватает чего-то необходимого: эроса.
Захват
К своей жизни он относился как скульптор к своему изваянию или романист к своему роману. Одно из неотъемлемых прав романиста – возможность переработать свой роман. Если его не устраивает начало, он волен переписать его или просто вычеркнуть. Но существование Здены лишало Мирека авторских прав. Здена настаивала на том, что она останется на первых страницах романа и вычеркнуть себя не позволит [68].
Милан Кундера, «Книга смеха и забвения»
Платон представляет Лисия как человека, который считает, что может управлять любым риском, тревогой и опьянением эроса с помощью удивительного эмоционального расчета. Лисиева жизненная и любовная стратегия применяет к реальным эротическим событиям ряд тактик, которые нам уже знакомы. Лисиев не-поклонник делает шаг в сторону от хода жизни своего возлюбленного, помещая себя в точку эстетической отстраненности. Это выигрышная позиция, позиция писателя. Лисиево понимание эроса – это представления писателя, и проповедуемая им теория любви относится к опыту любви точно к записанному тексту, который можно открыть на любом месте, читать от конца к началу, и смысл не пострадает. Это плохая речь, и не-поклонник оказывается утомительным erastēs. Однако его речь как-то соблазнила Федра. Он читал ее снова и снова, точно бы влюбляясь в слова (228b; ср. 236b). В Лисиевом логосе таилась ужасная сила. Какова же ее природа?
Лисиев текст предлагает читателю нечто, чего пожелал бы всякий, кому случалось влюбиться: самоконтроль. Каким образом внешние явления проникают в психику и управляют ей? Этот вопрос, особенно в эротическом своем изводе, завладел умами греков. Мы рассмотрели, как обращался с ним Гомер в «Илиаде», в сцене встречи Елены и Афродиты на троянской стене (Il., III, 400 ff). Афродита внезапно материализуется на стене в обычный с виду день и велит Елене испытывать желание. Елена отчаянно сопротивляется, но Афродита утихомирила ее одной-единственной угрозой. Желание – момент безвыходный. Во всем корпусе греческой лирики, как и трагической и комической поэзии, постоянно звучит: эрос – нечто, проникающее во влюбленного извне и захватывающее власть над его телом, разумом и качеством жизни. Крылатый Эрот прилетает внезапно и захватывает влюбленного: лишает его жизненно важных органов и веществ, ослабляет разум, искажает мысли, подменяет нормальное состояние здоровья ума и тела безумием и болезнью. Поэты представляют эрос как вторжение, как недуг, помешательство, опасного зверя или стихийное бедствие. Он расплавляет, ломает, вгрызается, жжет, пожирает, истощает, кружит, жалит, колет, ранит, душит, измучивает влюбленного или же стирает его в порошок. Для нападения Эрот применяет сети, стрелы, огонь, молот, ураганы, лихорадку, боксерские перчатки или конскую упряжь. Никто не может ему противостоять («Гомеровский гимн Гермесу», 434; LP, Сапфо, fr. 130.2; Soph., Ant., 781; Trach… 441; TGF, Eur., fr. 433; ср. Pl., Symp., 196d). Лишь немногие замечают его приближение. Он нападает неожиданно откуда-то извне, и сразу же, как только это случилось, ты уже побежден и радикально меняешься. Изменениям нельзя сопротивляться, их невозможно контролировать, с ними никак не придешь к компромиссу. Обычно это изменения к худшему и «смешанное благо», если редкостно повезет (тот самый glukupikron Сапфо). Таково обычное отношение и убеждение поэтов.
Обращаясь к обществу V века до н. э., воспитанному на этих поэтах, Платон писал для тех, кто полностью разделял такие воззрения. Сам Лисий говорит в пользу поэтической традиции, поскольку его ключевой аргумент, когда он демонстрирует вредоносность эроса, заключается в описании типичного erastēs как человека, утратившего над собой контроль:
καὶ γὰρ αὐτοὶ ὁμολογοῦσι νοσεῖν μᾶλλον ἢ σωφρονεῖν, καὶ εἰδέναι ὅτι κακῶς φρονοῦσαν, ἀλλ᾽ οὐ δύνασθαι αὑτῶν κρατεῖν·
К тому же любящие сами признаются, что они скорее больны, чем находятся в здравом уме, что они знают свои заблуждения, только превозмочь себя не в силах.
(Phdr., 231d)
Влюбленный, подчинившийся эросу, не может отвечать за свой разум или за свои действия. Из этого состояния, звавшегося греками любовным безумием, или mania, и проистекает вредоносность влюбленных.
Как только эрос входит в его жизнь, влюбленный уже пропал, ведь он становится безумцем. Но в какой момент это происходит? Когда начинается желание? Этот момент очень трудно уловить; часто бывает слишком поздно. Когда вы влюбляетесь, уже слишком поздно: dēute, скажут поэты. Быть способным выделить момент, в который зарождается любовь, пресечь его или вообще избежать – значит, иметь контроль над эросом. Не-поклонник Лисия утверждает, что он это может. Как именно, он не поясняет, так что его утверждение остается психологически недостоверным. Его логос попросту игнорирует тот момент, когда начинается эрос; не-поклонник рассуждает из точки завершения романа так, точно никогда не был охвачен желанием. Лисиевы не-поклонники живут, «властвуя над собою» (232а).
