ИЗ СОВРЕМЕННОЙ ИТАЛЬЯНСКОЙ ПОЭЗИИ
Причалив после яростного шторма
К приветливому дружескому дому,
Я подхожу, теперь уже свободный,
К раскрытому окну и наблюдаю,
Как в облаках белеет рог луны.
Передо мной Палаццо Питти. Лезут
Мне в голову бесплодные вопросы:
Зачем живу? И что теперь мне делать,
Когда я стар, а в мире обновленье,
Когда в руинах прошлых дней стремленья,
А сам я на поверку оказался
Слабее ужасающих событий?
Я верил в смерть, что всё она развяжет,
Теперь и в смерть не слишком верю я.
Был у меня огромный мир, и в мире —
Места, где я спасался. В них я видел
Так много света, что и сам порою
Вдруг становился светом. Друг мой юный,
Любимейший из всех моих друзей,
Почти мой сын! Ведь я не знаю даже,
Где ты теперь? И жив ли ты? Как часто
Я думаю, что ты в плену могилы,
Что ты — в руках фашистов! И тогда я
Стыжусь себя. Зачем мне эта пища
И этот кров поистине любимый?
Всё отнял у меня фашист неумолимый
И гитлеровец-враг.
Был у меня очаг, семья, подруга —
Любимая приветливая Лина.
Она жива еще и неповинна
В том, что желает отдыха, хотя ей
Как будто рано думать о покое.
И как мне страшно видеть, что она
Скитается по чуждым семьям, кормит
Сухими щепками чужие очаги!
От угрызений совести, от горя
Я содрогаюсь в скорби нестерпимой…
Всё отнял у меня фашист неумолимый
И гитлеровец-враг.
Имел я дочь. Теперь она большая.
Я дал ей сердца лучшую частицу,
Но и ее, любовь мою, царицу,
Похитили несчастья у меня.
Теперь она во мне одном находит
Причину всех своих грехов, не смотрит
В глаза мои и ходит нелюдимой…
Всё отнял у меня фашист неумолимый
И гитлеровец-враг.
Я жил в прекрасном городе, который
Лежит у моря возле гор скалистых.
То был мой город, ибо я родился
В его стенах. Мой больше всех других!
Еще когда-то, будучи мальчишкой,
Я чтил его, а сделавшись поэтом,
Его в стихах с Италией венчал.
А жить-то нужно! Вот я и избрал
Зло наименьшее, и стал я антикваром
По части книг, несчастный и гонимый…
Всё отнял у меня фашист неумолимый
И гитлеровец-враг.
И кладбище имел я, на котором
Спит мать моя с своими стариками.
О, сколько раз, преодолев сомненья.
Искал я там себе успокоенья!
Но дни изгнания, лишенья и утрат
Закрыли путь к земле моей родимой…
Всё отнял у меня фашист неумолимый
И гитлеровец-враг.
Всё! Даже и могилу.
Паолина,
друг мой Паолина,
ты, как луч внезапный солнца,
жизнь мою пронзила.
Кто же ты? Едва знакомый, я дрожу от счастья,
лишь тебя увижу рядом. Кто же ты? Вчера лишь
я спросил: «Скажите ваше имя, синьорина!»
Ты задумчиво взглянула,
молвив: «Паолина».
Паолина,
плод земли родимой,
бестелесная и вместе —
самая земная,
ты родилась там, где только и могла родиться, —
в этом городе чудесном, где и я родился,
над которым, что ни вечер, ходят в небе зори —
свет божественный, обманный,
испаренье моря.
Паолина,
друг мой Паолина,
что ты носишь в юном сердце,
чистая душою?
О тебе мое мечтанье так же непорочно,
словно легкий след дыханья в зеркале прозрачном.
Вся, какая есть, ты — счастье. Словно паутина
ореол волос прекрасных. Девушка и ангел,
друг мой Паолина!
Люди, тебя увидавшие в море, тебя называют
Сиреной.
Ты, победившая в соревнованье,
в горестной жизни моей, как на тусклом экране,
то появляешься вдруг, то исчезаешь внезапно.
Связан с тобой я хоть тонкой, но крепкой
ниточкой — в час, когда ты, улыбаясь,
мимо проходишь, не видя меня.
Много подруг и друзей окружает тебя на прогулке,
юные, вы собираетесь в баре
и веселитесь, и только однажды
скорбная тень на мгновенье тебя омрачила
и уголки твоих губ опустила на миг:
тень твоей матери встала на миг пред тобою,
тень, повенчавшая утро твое с моею вечерней порою.
Ладзаретто Веккио в Триесте —
Улица печали и обид.
Все дома в убогом этом месте
Сходны с богадельнями на вид.
Скучно здесь: ни шума, ни веселья,
Только море плещет вдалеке.
Загрустив, как в зеркале, досель я
Отражаюсь в этом уголке.
Магазины, вечно пустоваты,
Здесь лекарством пахнут и смолой.
Продают здесь сети и канаты
Для судов. Над лавкою одной
Виден флаг. Он — вывески замена.
За окном, куда не бросит взгляд
Ни один прохожий, неизменно
За шитьем работницы сидят.
Словно отбывая наказанье,
Узницы страданий и мытарств,
Шьют они здесь ради пропитанья
Расписные флаги государств.
Только встанет день на горизонте —
Сколько в нем я скорби узнаю!
Есть в Триесте улица дель Монте
С синагогой на одном краю
И с высоким монастырским зданьем
На другом. Меж ними лишь дома
Да часовня. Если же мы взглянем,
Обернувшись с этого холма, —
Мы увидим черный блеск природы,
Море с пароходами и мыс,
И навесы рынка, и проходы,
И народ, снующий вверх и вниз.
Есть в начале этого подъема
Кладбище старинное, и мне
С детских лет то кладбище знакомо.
Никого уж в этой стороне
Больше не хоронят. Катафалки
Здесь не появляются с тех пор,
Как себя я помню. Бедный, жалкий
Уголок у края этих гор!
После всех печалей и страданий,
И лицом и духом двойники,
Здесь лежат в покое и молчанье
И мои родные старики.
Как не чтить за памятники эти
Улицу дель Монте! Но взгляни,
Как взывает улица Росетти
О любви и счастье в эти дни!
Тихая зеленая окрайна,
Превращаясь в город с каждым днем.
До сих пор она необычайна
В украшенье лиственном своем.
До сих пор в ней есть очарованье
Стародавних загородных вилл…
И любой, кто осенью с гулянья
На нее случайно заходил
В поздний час, когда все окна настежь,
А на подоконнике с шитьем
Непременно девушку застанешь, —
Помышлял, наверное, о том.
Что она, избранница, с любовью
Ждет к себе его лишь одного,
Обещая счастье и здоровье
И ему, и первенцу его.
«Нет, я не говорил, что одинок я в мире…»
Нет, я не говорил, что одинок я в мире,
Как кукла Шлеммера.
Подобно покрывалам
Надвинув жалюзи на старческие лица,
Меня по-дружески приветствуют дома.
Нет, я не говорил, что я изнемогаю,
Как дерево под острою пилою,
Но звезды от меня скрываются внезапно.
Когда ищу я искорку огня.
Нет, я не утверждал, что я всегда печален.
Что я — опустошенная бутылка,
Но с давних пор я знаю, что источник
Внезапно высыхает и мелеет.
Когда напиться вздумается мне.
И я не говорил, что счастлив я, подобно
Пионам, установленным в шпалеры, —
Почуяв плеск лебяжьих крыльев счастья,
Я не умею счастья удержать.
Да, я молчал, но каждый понимает,
Что я всем сердцем обожаю жизнь.
«Пришел февраль огромный, бородатый…»
Пришел февраль огромный, бородатый.
Над каждым листиком, над каждой малой птицей
Он плачет и томится, словно Горький.
Я весь опутан крыльями газет,
Распластанных по комнате. Я вижу
Сквозь строки надоевшего дождя
Оскаленную пропасть океана,
Землетрясенья дальние и снег,
Подобный белым клавишам рояля.
Я вижу пушки, вижу их огонь,
Я замечаю строй марионеток,
Передвигающих орудья, чтобы дым
Клубами опускался на дорогу.
И нет мне радости от тех газетных крыл:
Убит дождем словесной схватки пыл.
Под завыванья желтых хроникеров
Жизнь скорчилась в гримасе, и томится
Засосанная липкою трясиной
О лучшем мире пленная мечта.
