РИПЕЛЛИНО
«Нет, я не говорил, что одинок я в мире…»
Нет, я не говорил, что одинок я в мире,
Как кукла Шлеммера.
Подобно покрывалам
Надвинув жалюзи на старческие лица,
Меня по-дружески приветствуют дома.
Нет, я не говорил, что я изнемогаю,
Как дерево под острою пилою,
Но звезды от меня скрываются внезапно.
Когда ищу я искорку огня.
Нет, я не утверждал, что я всегда печален.
Что я — опустошенная бутылка,
Но с давних пор я знаю, что источник
Внезапно высыхает и мелеет.
Когда напиться вздумается мне.
И я не говорил, что счастлив я, подобно
Пионам, установленным в шпалеры, —
Почуяв плеск лебяжьих крыльев счастья,
Я не умею счастья удержать.
Да, я молчал, но каждый понимает,
Что я всем сердцем обожаю жизнь.
«Пришел февраль огромный, бородатый…»
Пришел февраль огромный, бородатый.
Над каждым листиком, над каждой малой птицей
Он плачет и томится, словно Горький.
Я весь опутан крыльями газет,
Распластанных по комнате. Я вижу
Сквозь строки надоевшего дождя
Оскаленную пропасть океана,
Землетрясенья дальние и снег,
Подобный белым клавишам рояля.
Я вижу пушки, вижу их огонь,
Я замечаю строй марионеток,
Передвигающих орудья, чтобы дым
Клубами опускался на дорогу.
И нет мне радости от тех газетных крыл:
Убит дождем словесной схватки пыл.
Под завыванья желтых хроникеров
Жизнь скорчилась в гримасе, и томится
Засосанная липкою трясиной
О лучшем мире пленная мечта.
В зеленых хижинах смеются дети Альп,
Когда, цепляясь за бинты тумана,
Вороний крик несется по долине.
В ущелье отдается гром реки —
То влажный конь через плотину скачет
И потрясает пенистою гривой.
Внимая перекличке воробьев
На проводах и в воздухе холодном,
В зеленых хижинах смеются дети Альп,
Смеются листья тыквы и большие
Глаза подсолнечников, налитые блеском,
И маки на мохнатых стебельках,
Подобные фонарикам пунцовым.
Надев чулки, всё в кисточках и лентах,
Подмигивает горное селенье,
И рой зонтов, надутых свежим ветром,
Смеется в отдыхающих руках.
И лишь четыре борова, которых
Сегодня здесь заколют на обед,
Ревут и стонут, и веселый праздник
Нарушен этим судорожным воем…
Зачем же люди плачут по домам,
не выходя на улицу, не собираясь
на площадях, открытых всем ветрам?
Зачем они, от боли содрогаясь,
прижав к глазам измученным платок,
рыдают немощно? Из этих слез соленых
такой бы ринулся по городу поток
бушующий, от этих горьких стонов
такой бы смерч пронесся по жилью
и грозное перо такие б обвиненья
вписало в книгу, Венгрия, твою, —
что даже мертвые во всем твоем краю
восстали б, требуя отмщенья!
Чьи кулаки, обезумев, на клавиши эти упали?
Вскрикнули в ужасе струны,
как нервы живые, скрутились,
стоном стонут они и душат друг друга за горло.
Свет мой, радость моя!
Лишь одна ты со мною осталась!
Но и в сиянье твоем я не знал столь печального
мрака
над океаном
моей возмущенной души!
И, плача, я хватаю за рога
мои бодающиеся воспоминанья,
я волоку на бойню их, пока
не разорвалось сердце от страданья.
И за ударом падает удар,
и предо мною, вскакивая с ревом,
они хрипят в беспамятстве, и пар
их застилает облаком багровым.
И вот, на крючьях подняты вдали,
они висят, качаясь еле-еле,
и морды их волочатся в пыли,
и слезы на глазах застекленели.
И буря поднимается во мне,
и от рыданий вздрагивают веки,
и плачу я, истерзанный вдвойне, —
навеки окровавленный, навеки…
Путь наш окончен, и незачем плакать о нас.
Путь свой свершает земля, наступает последний мой
час.
В землю легли миллионы убитых людей,
как-нибудь лягу и я между ними с любовью моей.
Время, пространство и смерть испытав до конца,
сына найдет еще мать и сотрет ему слезы с лица.
За руки взявшись, замкнут они жизни звено,
вечность в дунайские воды их примет на самое дно.
Если же в мире наступят счастливые дни,
снова из мертвого ила поднимутся к миру они.
Звездным сияньем людей обольют из-под век,
и человеком воистину станет тогда человек.
Черные руки вздымают мосты.
Мертвые люди вздымают персты.
Мать моя, руку вздымаешь и ты.
Черною тенью скользят облака.
С визгом и воплем несется река.
Давит ее человечья тоска.
Нет ей покоя от мертвых гостей.
Русло от боли сжимается в ней.
Волны — и те человечней людей.
Вихри — и те человечней врага.
В ужасе гонят они облака.
Полная слез, негодует река.
О, посмотри на меня через горе и муку,
мать моя бедная! Как ты теперь далеко!
Больно тебе? Протяни мне холодную руку.
Мысли мои переломаны, словно игрушки.
Голоден я. Но едва я беру молоко, —
пламя встает, выбиваясь из глиняной кружки.
Горло, сжимаясь, глоток возвращает обратно.
Хлеб сиротливо лежит на холодном столе.
Мать моя бедная! Горе мое необъятно.
Ненависть, ненависть! Я опрокинут тобою.
Нет мне покоя в довольстве, в семье и в тепле,
в пище, в работе — ни в чем не найти мне покоя.
Нет мне покоя: убийцы идут по земле.
Кадры из тысячи фильмов бегут,
голову кружат, дышать не дают.
Как ни болят мои очи, сегодня я вряд ли усну.
Тянутся руки — бессильные руки — к вину.
Даст ли оно мне забвенье? Навряд!
Лишь сновиденья огнем загорят.
Капая на руки, катятся слезы мои,
как ненавижу я жалкие слезы мои!
Глупый, зачем ты смежаешь глаза?
Спящего разве минует гроза?
Травы — и те от тебя отвернутся в бою,
если за мать не отмстишь ты сегодня свою.
Там, где родился, — отчизна твоя дорогая,
где говорить научился — там родина… Как же
назвать
эту страну, где рожден я, где вырос, играя,
где как собаку убили мою
беззащитную мать?
Вырвать ли мне мой язык изо рта иль смиренно
в сердце своем упокоить могильные эти холмы?
О, расступись, мое небо! Исчезни, дунайская пена!
Звезды над нашей страною зажжем только мы.
Только мы!
КЛАССИКИ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ
